Джамал Садеки - Снег, собаки и вороны

Их оторвали от игры, они были недовольны и раздражены, но почему-то, когда подошли ближе, оказалось, что все улыбались. Меня поразили улыбки, появившиеся на их лицах. Совершенно одинаковые, как близнецы. Та же самая улыбка была и на губах старухи. Теперь я видел ее копию, словно отраженную в четырех-пяти зеркалах, повторенную на четырех-пяти парах губ.

Так, улыбаясь, они смотрели на меня и делали мне знаки. Я отвернулся, стараясь вырваться из-под обстрела их взглядов, и невольно заглянул в комнату напротив.

Там какой-то тип храпел в обнимку с девушкой. Его огромные волосатые руки обхватили ее тонкое тело, будто лапы хищника сжали нежного, белого зайца.

Вдруг девушка задвигалась, мягко скользнула и высвободилась из лап детины. Вот она выпрямилась, совершенно обнаженная, с отвращением взглянула на мужчину, продолжавшего храпеть, набросила рубашку и вышла к нам. Заметив меня, остановилась, но не улыбнулась, как все остальные.

Она была очень молода, просто ребенок, лет тринадцати-четырнадцати. Но взгляд ее был взглядом женщины. Она с каким-то любопытством осмотрела мой воротничок, галстук и костюм. Потом перехватила мой долгий взгляд. Я повернулся и шагнул в тесную темную комнату прямо перед собой. Она вошла следом, прикрыла дверь. Любопытство ее пропало, она снова была безразличной и покорной.

На полу в углу комнаты, словно вздувшийся труп, лежал грязный тюфяк. Чуть поодаль ребенок — девочка лет четырех-пяти — посматривал вокруг безучастными, блестящими глазами. Она была очень похожа на вошедшую со мной девушку. Даже взгляд у обеих был одинаковый — томный и бессмысленный. Она смотрела голубыми глазами, то открывая, то закрывая их, наконец веки ее сомкнулись и послышалось спокойное посапывание.

Возле тюфяка на печке стояла лампа с грязным, закопченным стеклом, лежали аккуратная тетрадка и карандаш. По стенам рядами, как таблицы иллюстраций в учебнике биологии, повешены изображения губ, круглых, как бутон, вытянутых шнурком, рассеченных сверху, толстых, мясистых и огромных. Не знаю почему, но я повернулся и взглянул на губы девушки.

Она держала в руке тетрадь и листала ее, как школьница… Я начал раздеваться, она же быстро и ловко нагнулась, рубашка скользнула через голову и упала на ковер. Я повесил одежду на большой ржавый гвоздь, вбитый в стену, и шагнул к ней…

Глаза девушки неподвижно смотрели вверх. Не знаю, в который раз она пересчитывала балки потолка, ожидая, пока все кончится…

Я поднялся и, стоя у стены с одеждой, подумал о планах и ожиданиях, которые связывал с сегодняшним днем. К горлу подступила тошнота. Сладкие мечты и заманчивые планы оказались пустотой. Я хотел сказать хоть что-нибудь, но не мог собраться с духом.

Мне показалось, что командировка в этом городе уже закончена, и я мысленно спрашивал себя, что написать в отчете.

А она набросила рубашку, выпрямилась и отошла к печке, напевая:

Взяла карандаш, полистала тетрадку и начала писать. Я вытянул шею и заглянул — детским, крупным почерком шли какие-то записи. Девушка послюнявила кончик карандаша, склонилась, как ученица, и написала с новой строки: «Трое утром… четверо вечерних… семь — вчера ночью… Одну ночь спала…»

Прижав палец к губам, она погрузилась в расчеты. Ничего не понимая, я удивленно смотрел на нее. Заметив мой взгляд, она удовлетворенно улыбнулась:

— Это так просто… чтоб со счету не сбиться…

И, очень довольная, засмеялась. Ей хотелось, чтоб и я тоже улыбнулся. Я взглянул на «вечерних… Одну ночь спала», потом на ее лицо, полное детской радости, и смех мой застрял в горле. А девушка, продолжая разговор, с особой гордостью добавила:

— Ты знаешь, я ведь не как они… Я в школу ходила… училась… Я могу все что угодно написать, а они не могут… Я и газеты умею читать, а они, они ни слова прочесть не могут…

Она замолкла, взглянула на меня заискрившимися глазами и сказала:

— Хочешь, я прочту «Солнце, озаряющее мир»? Вот увидишь, я ничего не позабыла с тех пор, как в школу ходила. Одна я могла наизусть рассказать «Солнце, озаряющее мир», больше никто. А учительница всегда говорила: «Превосходно». Хочешь, прочитаю? Сам увидишь!

Не дожидаясь ответа, с лицом чистым и прелестным, она начала читать громким, пронзительным голосом:

Слова были ликующими. Но, вслушиваясь в ее голос, глядя на ее детские уста, я чувствовал, что сердце мое почему-то сжимается. Я ощущал сильное желание выбежать на улицу, но оставался на месте и слушал эти льющиеся из детских уст стихи, звучавшие для меня как самая трагическая песня…

Потом, отходя все дальше от событий того дня, я вспоминал все происшедшее в ином облике — я видел девочку, совсем ребенка, похожую на прекрасное и печальное видение…

Окончив декламацию, она торжествующе посмотрела на меня:

— Видишь, я все прочитала…

Я кивнул и улыбнулся. Она зарделась от удовольствия, как ребенок, в смущении опустила голову и закусила палец…

Я затворил за собой дверь и вышел на улицу. Мне показалось, будто в тело мое впились сотни жал. В голове шумело, словно там трясли коробку с песком, а губы невольно повторяли:

Он стоял на ступенях, глядел во все глаза и ничего не мог понять. Он проснулся, как всегда выглянул во двор и… оторопел.

Еще вчера во дворе все было на месте. А сегодня? Невероятно, невиданно! Его горящие от счастья глаза упивались новой картиной. По соседнему двору, среди цветов и зеленых грядок, расхаживала Судабе и размахивала красивой леечкой. Маниже, ее старшая сестра, сидя на корточках у бассейна, чистила зубы.

А он — вот чудеса! — все это видел прямо со своего порога. Но ведь еще вчера он не мог видеть ни Судабе, которая поливала из своей маленькой лейки цветы, ни Маниже, которая чистила зубы, присев у бассейна. Откуда взялось все это именно сегодня и что произошло, пока он спал?

Было еще совсем рано, все вокруг плавало в молочном призрачном свете, а солнце, будто большой красный мяч, только выкатывалось из-за края неба. На деревьях верещали и суетились воробьи. Задыхаясь от счастья, он закричал:

— Эй, Суди… Суди! Ты меня видишь?!

Но Судабе была занята и не слышала его. Скорей вниз, по ступенькам! Вот тебе на! Их дворы соединились, а дом, оказывается, тоже стал общий. На месте каменной стены лежала в пыли груда битых кирпичей и штукатурки.