Лариса Райт - Жила-была одна семья

А затем Самат спросит о Петечке. Ира ничего не станет скрывать: расскажет о двойке за диктант по русскому, и о драке с одноклассником, и о пестрящем замечаниями дневнике. Нет, она не будет жаловаться. Для нее все это — мелочи, проявление личности ребенка. Никакие плохие оценки, строптивый характер и неусидчивый нрав не могли изменить ее отношения к сыну: это был самый лучший, самый желанный, самый любимый ребенок. Она так и скажет Самату:

— Мой сын — самый лучший.

Так и скажет: «Мой сын». И ни за что не решится произнести то, что не может произнести уже семь лет. Не сможет признаться, не сможет открыться, не сможет заменить одно притяжательное местоимение другим. А как бы хотелось закричать во все горло:

— Твой сын — самый лучший!

Но она этого не сделает. Зачем? Она бережет Самата, бережет мужа, бережет сына. А еще — себя: бережет от скандалов, от обид, от испепеляющих взглядов и поджатых губ.

И вот так эти двое будут сидеть в маленьком, аккуратном кафе, говорить обо всем, умудряясь не сказать ничего, и чувствовать себя притворно счастливыми и невероятно близкими людьми.

Самые близкие в мире люди, очень близкие… и невообразимо, непередаваемо, бесконечно далекие друг от друга.

Пара, сидящая в другом кафе, за несколько тысяч километров от Москвы, была едва знакома, но у собеседников уже успело возникнуть ощущение абсолютного взаимопонимания и невероятного душевного комфорта от общения.

Мужчина не красовался и не старался пустить пыль в глаза, он не пытался изобразить из себя охотника, получающего добычу одним искусным выстрелом. Слишком давно он не испытывал наслаждения от отсутствия игры и азарта. Настолько давно, что уже почти забыл, какой радостью, какой благодатью, какой наградой может стать обычный неспешный разговор. Он привык к решительным действиям, ему нравилось руководить и властвовать, он любил принимать решения и достигать поставленных целей. А сейчас… Сейчас он, конечно, не мог утверждать, что общение было бесцельным. Он думал о продолжении. Да что там говорить — он мечтал о нем! Но что-то подсказывало, что на этот раз уже не потребуется ни бравады, ни решительности, ни власти. Уже не надо никому ничего доказывать, не надо стремиться покорять, завоевывать, очаровывать. Все уже случилось. Все уже произошло. И все, что он теперь должен делать, — быть самим собой. И ничего больше. И никаких игр. И никакого кокетства. Только текст разговора — просто текст без подтекста. Он никогда не думал, что это может оказаться интересным. За тебя уже все сделали, все решили, все определили, предоставив возможность лишь спокойно разобраться в глубинах души той женщины, которую посадили напротив и заставили рассказывать о себе.

Женщина говорила. Давно уже она не испытывала такой легкости и простоты в разговоре, давно не встречала человека, чье общество не обременяло и не вводило в уныние, давно не знакомилась с мужчиной, от которого не хотелось поскорее избавиться, чтобы бежать обратно к своим тряпочкам, ниточкам, ленточкам и тесемкам. Впервые после смерти брата Саша чувствовала, как бескрайняя пустота и тяжелое ощущение одиночества, какого-то невероятного душевного вакуума понемногу отступает. Ей — созерцателю, мечтателю, наблюдателю — совершенно неожиданно понадобилось раскрыться, поделиться какими-то элементарными волнениями, переживаниями, даже планами, что-то рассказать о себе. И это явно был не тот случай, когда встречаешь случайного попутчика, которому можно доверить самые сокровенные тайны, зная наверняка, что больше никогда не встретишься с этим человеком. Этого не было. Отнюдь. Напротив, было ощущение, что разговор этот никогда не станет случайным, а все сказанные слова не будут выброшены ненужным хламом из недр его памяти. Но это не пугало и не останавливало. Наоборот, казалось, что некая сила внутри нее наконец-то отпустила педаль тормоза и не медленно, осторожно двинулась с места, а с силой, без малейших колебаний полностью выжала педаль газа и теперь неудержимо неслась вперед, не оглядываясь и не снижая скорости.

Она говорила и говорила: о маминых варениках и Вовкиных мотоциклах, о московской осени и детском грузинском лете, о веселых походах и об отсутствии друзей, о прекрасной, молодой Эсме и печальной старушке, что осталась стоять на мостовой Роудона, о своей правильной и абсолютно понятной сестре, которая вдруг превратилась в загадочную женщину, дающую странные советы. О выставках, о работе и отдыхе, о жизни и смерти, о любви и о… Нет, о ненависти она говорить не стала. Ненависть — это только ее удел, так тщательно оберегаемый, что даже нескольких капель из него проливать не стоит. Впрочем, на самом деле она даже не задумывалась, каким образом одна тема в ее монологе, изредка прерываемом его вопросами и комментариями, сменяла другую и почему уже через час после того, как они сели за столик и начали разговор, ее собеседник оказался в курсе почти всех аспектов, составляющих ее существование. Нет, теперь уже в этом не было ничего удивительного. Список ценностей никогда не был длинным, а теперь и вовсе ограничивался работой, пожилой теткой да семьей старшей сестры, но каким-то образом Саша поведала и о вещах, казалось бы, навсегда исчезнувших из ее жизни: о лошадке за облаком, о розовых очках, о так и не прискакавшем северном олене, о былой близости с Ирой и о Вовкиной музыке.

— Хорошая музыка? — Вопрос застал врасплох. Обычно такие фразы казались ей до невозможности глупыми. Разве может она быть объективной, когда речь идет о песнях любимого брата? Нет, ее мнение, скорее всего, всегда было предвзятым и таковым и останется. Тогда зачем спрашивать? К чему бередить раны? Ради ничего не решающего кивка, ради горячих заверений в подлинности Вовкиного таланта, ради поддержания разговора?

Она размышляла над конечной целью вопроса и не сводила внимательного взгляда с Сергея. Хватило нескольких секунд, чтобы понять: ни одно из ее стремительно придуманных «ради» не имело ничего общего с истинным смыслом его вопроса. Он смотрел пристально и ждал ответа. Он хотел его получить, и получить не пустую отговорку, не торопливое и горячее, истовое подтверждение сестрой таланта брата. Ему необходимо было услышать мнение думающего, образованного человека. И он услышал.

— Хорошая музыка, — спокойно ответила Саша. — Непопулярная, наверное, а значит, и некоммерческая, зато умная. Хотя, скорее всего, заработать на его песнях тоже было возможно, иначе не стали бы заключать контракт.

— И контракт есть?

— Был. Теперь уже не важно.

— Нет, постой. — Он почему-то разволновался. — Как это не важно? У любого договора есть законные наследники, и они могут следить за его исполнением и требовать его.