Лариса Райт - Жила-была одна семья

— Наследница моего брата — маленькая дочь, а ее матери всегда было глубоко наплевать на Вовкино творчество. Хотя, если намекнуть, что от продажи дисков на нее прольется золотой дождь, она наверняка разнесет и студию, и продюсера, но добьется соблюдения договора. Но нашу Лялю, — Саша горько усмехнулась, — на мякине не проведешь. Она за него живого-то не боролась.

— Ты, — они уже полчаса как позволяли себе фамильярничать, — можешь подать в суд и потребовать признать за тобой право наследования на произведения брата и их публикацию.

— Ты юрист? — Саша впервые подумала о том, что, рассказав о себе практически все, не узнала ничего о спутнике.

— Я просто разбираюсь в этих вопросах.

— А если разбираешься, скажи, пожалуйста, станет ли нормальная звукозаписывающая компания или хороший продюсер тратить время и деньги на выпуск диска никому не известного исполнителя, если он не сможет окупить их вложения: не поедет на гастроли, не даст интервью, не распишется на пупках у фанаток? И даже если предположить, что умелая реклама может привести к неплохим продажам альбома, надо хорошенько подумать, стоит ли браться за это дело: ведь никакой профессиональной записи не осталось.

— То есть?

— Есть то, что писал сам Вовка. А до студийной записи он не дожил нескольких дней. Вот и скажи, будет ли кто-то связываться с таким проектом при отсутствии живого голоса.

— Сейчас мало кого интересует живой голос.

— Минусовку необходимо с чего-то писать, или я не права?

Его молчание было красноречивее всяких слов, и Саша лишь горько вздохнула:

— Вот видишь…

— Его песни можно показать другим исполнителям. Ведь были же прецеденты. Помнишь Татьяну Снежину?

— Помню. Но это романтика, мелодичность. А здесь рок.

— Далеко не все рокеры поют свои песни.

— Знаю. — Саша стушевалась. — Честно говоря, я как-то не думала об этом. Просто сил не было. Рядом с его смертью все потеряло значение. Но, наверное, ты прав, ради его памяти я должна попробовать. Позвоню продюсеру, когда вернусь в Москву.

— Известный продюсер?

Саша назвала фамилию, спросила:

— Известный?

— Не так чтобы очень, — неожиданно хохотнул он и тут же снова стал серьезным: — Хотя, несмотря на это, я не сомневаюсь в том, что тебе удастся добиться своего.

— Почему ты так уверен? — Она вдруг задала один из тех вопросов, которые сама не терпела. Это был вопрос, ответ на который всем известен заранее, и задают его лишь для того, чтобы еще раз услышать ответ. И она получила что хотела. Сергей показал глазами на альбом с фотографиями, лежащий между ними на столике, и сказал:

— Эта книжечка говорит о многом.

Саша, хоть и ожидала похвалы и, в общем, к похвалам привыкла, отчего-то застеснялась, потупилась, тут же отругала себя за девичью стыдливость, встретились с ним глазами и произнесла нарочито небрежно, со смешком:

— Да, говорят, я талантливая.

— Полностью согласен со всеми, кто так говорит, — он снова придвинул к себе альбом, который за время разговора успел просмотреть несколько раз, быстро нашел какую-то фотографию, показал Саше:

— Вот это впечатляет.

Девушка перегнулась через стол, чтобы посмотреть, какое из ее творений ему показалось особенным. С этим альбомом, в котором были собраны снимки ее работ, Саша практически не расставалась. Жизнь не раз предоставляла ей шанс вовремя продемонстрировать свои труды при неожиданном знакомстве с владельцем галереи. Но она давала и не связанным с ее профессией людям посмотреть альбом. Не для того, чтобы бравировать талантом, просто ей была интересна реакция, хотела проверить, что найдет, что увидит в их глазах — искреннее понимание или пустое равнодушие: «Куклы и куклы, подумаешь…»

Сергей пока ни о чем спросить не успел. Впрочем, Саша осознавала, что у него просто не было такой возможности. Говорила-то ведь она, а он, как ей показалось, слушал, не отвлекаясь. Она говорила про вареники, и он спрашивал, какую начинку она предпочитает, рассказывала о сестре, и он сетовал, что один у родителей, жаловалась на скоротечность времени, вспоминая, как изменились Нодар и Эсма, — шутил, что «лучшее, конечно, впереди», упомянула о Вовкиной музыке — засыпал градом юридических советов. Казалось, что альбом, который он листал между делом, просто служил механической игрушкой для человека, привыкшего во время важного (а Саша почему-то не сомневалась в том, что он был очень важный) разговора вертеть что-то в руках. Но теперь оказалось, что механикой его движения не ограничивались. Он успел рассмотреть фотографии и даже выделить какие-то для себя. Ей не терпелось увидеть, что именно поразило его воображение. Она почему-то была уверена, что он не станет обращать внимания на то, от чего обычно не могут оторваться другие. Он уже стал для нее необыкновенным и обязан был иметь необычное мнение. Таковым оно и оказалось: необычным и совершенно неожиданным. Он показывал на ничем не выдающуюся куклу в русском национальном костюме, улыбающуюся из стеклянной витрины яркими губами, над цветом которых Саша трудилась не один час. В общем, кроме малинового рта и красивого сарафана, эта модель ничем особенным не выделялась.

Девушка надеялась, что Сергей выберет именно тех кукол, которых она любила больше других. А любила она тех, которые производили впечатление не сходством с именитым прототипом, не похожестью на кого-то, а способностью передавать эмоцию, вызывать чувство. В ее архиве были такие: огорченно вздыхала со снимков кукла-печаль, утопала в ворохе кружев невесомая кукла-мечта, стремилась ввысь готовая взлететь кукла-надежда, пылала яркими красками кукла-страсть, протягивала руки к бездомному псу кукла-милосердие, смотрела на него пустым взглядом кукла-равнодушие, и еще очень много подобных кукол взирали на зрителя со страниц Сашиного альбома. Эти модели были миниатюрными копиями ее самой, художницы. Нет, они имели самую разную внешность: большие, маленькие, пышные, тонкие, темные, светлые, простые и нисколько не затейливые, — абсолютно не похожие друг на друга куклы, каждая из которых несла в себе какую-то частицу души своего мастера. Она была живым человеком: она радовалась и огорчалась, она мечтала и надеялась, она умела гореть страстями и оставаться совершенно безучастной. Это была она, и она хотела, чтобы новый знакомый ее почувствовал, понял, узнал, а он вместо этого показывал на совершенно обычную модель русской барышни, которую она изготовила довольно быстро несколько лет назад для какой-то международной выставки. Саша была разочарована:

— Тебе это действительно нравится?

— Еще бы! — энтузиазм и энергия. — А еще вот это и это, и вот это тоже ничего, — он последовательно перелистал альбом и продемонстрировал совершенно обескураженной Саше еще несколько таких же довольно примитивных, на ее взгляд, моделей. Она так растерялась, что не могла найти подходящих слов. Да, его мнение оказалось отнюдь не тривиальным; да, оно отличалось от мнения большинства; да, он имел полное право считать именно так, а не иначе. Но его суждения были так же далеки от ее предпочтений, как картины Пикассо от полотен Веласкеса. Даже Ира — Ира, которой всегда с трудом удавалось заглянуть дальше своего носа и которая никогда не была сильна в искусстве, говорила: «Сашке всегда удается одним мазком произвести впечатление». Они с Вовкой даже пытались одно время называть ее «наш Моне». Потом перестали: Саша делалась грустной, замыкалась в себе. Они решили: обижается. А она не стала их переубеждать, не хотела рассказывать о любви дяди Нодара к импрессионизму и о его наставлениях. Это было у нее внутри. Там и останется.