Лариса Райт - Жила-была одна семья

— Для того чтобы не привлекать внимания, лучше работать поочередно с кем-нибудь еще, чтобы все концы не сходились на одном человеке, чтобы при подозрении оставалось гораздо больше вопросов, чем ответов, — намекнули ему при очередной встрече. — Порекомендуете кого-то?

И он тут же порекомендовал Нодара, которому тоже не хватало размаха крыльев, высокого полета и уверенности в собственных возможностях для того, чтобы сделать предложение красавице Эсме.

— Как ты ее уговорил? — Человек продолжал недоумевать даже на их свадьбе. Нет, в друге своем он не сомневался: Нодар был умен, отлично образован и великолепно, что называется, окультурен. Все-таки мама его была не совсем обычной женщиной из никому не известного грузинского селения, а знаменитой художницей. И все же до Эсмы он не дотягивал. До нее вообще всем было далеко: высокая, тонкая, узкокостная, туфли на шпильке, юбка солнце-клеш, темные очки с надписью «Chanel», привезенные из очередной командировки, в которых она, переводчик со знанием трех языков, сопровождала сотрудников аппарата.

— Пообещал подарить Ван Гога, — ответил тогда Нодар.

— Какого Ван Гога?

— Того самого, Винсента.

— И что? Подарил?

— Конечно, на следующий же день: целую охапку подсолнухов.

— Да ну тебя! — Человек отмахнулся, делано дуясь, а через секунду они уже молодо, задорно ржали, привлекая внимание остальных гостей.

Это спустя много лет Нодар признался, что не было ни подсолнухов, ни Ван Гога, ни какой-либо другой романтики. Было другое:

— Я не говорю ни по-французски, ни по-немецки, а знания английского ограничиваются зоной взаимопонимания с диспетчерами. Я ничего не смыслю в поэзии вагантов, скандинавском эпосе и философии Юнга. У меня дурной характер и большие амбиции. И хотя у нас не много точек соприкосновения, я бы не дал вам скучать. А еще у нас могли бы быть прекрасные дети. В этом нет никаких сомнений. Вы мне нравитесь. — Именно таким было его выступление перед Эсмой: лаконичным, простым и бесхитростным. Поэтому и ответ, не заставивший себя ждать, оказался простым и искренним:

— Дома я разговариваю по-русски. Читать предпочитаю Айтматова, Аксенова, Булгакова. Могу полистать Канта или Гегеля, но до Юнга, увы, не дотягиваю. Сладким характером не отличаюсь, да и амбиций пока не растеряла, так что скучать мне не приходится. Да, по поводу детей — дети могли бы получиться замечательными. Могли бы, но не получатся, потому что у меня не может быть детей. В этом нет никаких сомнений. Я вам все еще нравлюсь?

На одной чаше весов оказались какие-то неопределенные, воображаемые кулечки с младенцами, надрывно пищащими «папа», на другой — она: сама грация, сама стойкость, сама любовь.

— Для человека, работающего на американскую разведку, дети, пусть и прекрасные, были бы скорее помехой…

Она смотрела на него во все глаза, не отводя взгляда, не хмурясь и не улыбаясь. Ни один мускул не дрогнул на ее лице, и Нодар все никак не мог уяснить ее реакцию. Была она поражена, восхищена или напугана? Сочла ли она его слова дурной шуткой или услышала в них искреннее признание? Он умел читать мысли людей только тогда, когда они были написаны на холсте, но у Эсмы не было ни мольберта, ни красок, ни кистей. Она была вооружена лишь молчанием. Безмолвие длилось очень долго и могло бы продолжаться и дольше, если бы не желание Нодара расставить все по своим местам:

— Что же вы мне ответите?

Он был готов ко всему, но ее слова превзошли все ожидания:

— Будем работать вместе, — сказала она и впоследствии ни разу не свернула с выбранного пути, ни разу не упрекнула, не пожаловалась, не обвинила. Даже тогда, когда было страшно, даже тогда, когда было мерзко, даже тогда, когда пришлось бежать.

Позже, уже в Роудоне, куда Эсму с Нодаром поселили американские власти под видом беженцев из Югославии, Человек, приехавший через несколько лет относительного спокойствия их навестить, рискнул поинтересоваться у новоиспеченной мадам Рачич:

— Зачем, зачем тебе все это понадобилось? Я никогда не мог понять. Перед тобой и так были открыты все двери. И бедствовать ты не бедствовала. К чему этот риск? Ты ведь догадывалась, чем все может кончиться. Почему же ты пошла на это, если знала, что в случае подозрений самым мягким наказанием будет необходимость бежать?

— Вот-вот, — беззаботно откликнулась Эсма. — Дурная голова ногам покоя не дает.

— Темнишь! Ты же умная женщина!

Она лишь хмыкнула неопределенно и отмахнулась от него, как от назойливой мухи. Мол, зачем вспоминать то, что давно быльем поросло.

— Вот так вот, Нодарчик, — обратился он тогда к другу. — Разве понять нам эти инопланетные существа?

Нодар только головой кивнул, ничего не сказал. А мог бы. Он лучше других знал, что жена его была наделена от природы не только гибким, цепким, даже в какой-то степени мужским умом, но и качествами, свойственными в основном истинно женской натуре. Эсма умела быть и тонкой, и хитрой, и лукавой, и дипломатичной, а еще она никогда не возражала, если муж называл ее мстительной. К чему отрицать очевидное? Мстить ей было кому. Мстить ей было за что. Когда-то человек в сером с проницательным умом, холодными глазами и железным сердцем сказал ей:

— Аборт — единственный выход. Жизнь этого ребенка погубит мою. Внебрачный ребенок в нашей системе — такой же абсурд, как Рудольф Абель, спокойно прогуливающийся по Белому дому.

И Эсма спасла его жизнь, погубив другие, ибо вместе с тем неродившимся младенцем ушли в небытие и остальные ее будущие дети. А потом она мстила за это, сотрудничая с американцами. Нет, не тому конкретному серому костюму, о котором с появлением в ее жизни Нодара она практически не вспоминала, а всем серым костюмам, вместе взятым, всему строю, всей системе, она мстила тому государству, которое лишило ее возможности стать матерью.

Наверное, она могла бы пойти по другому пути: подарить тепло какому-нибудь уже рожденному, но одинокому ребенку, но «каждый выбирает по себе». Чужие дети для Эсмы всегда оставались чужими. Пожалуй, лишь для Сашуры вслед за Нодаром она начала делать какое-то исключение. А лучше бы не делала. Не пришлось бы страдать из-за вынужденной разлуки.

А Человеку, стыдно признаться, переживания друзей даже доставляли какое-то садистское удовольствие. Ему будто становилось легче от того, что кто-то рядом тоже мучился и страдал. Конечно, не так, как он. Конечно, во сто крат меньше. Они ведь были вместе, Нодар и Эсма, вместе до конца, а он почти мгновенно остался один. Да, Маша знала, что говорила, когда они обсуждали последствия его разоблачения.

— Как бы то ни было, ты будешь гораздо несчастнее меня. Возможно, не станешь беднее. Возможно, заживешь фривольнее, чем теперь. Но это богатство, — тут она показывала на фотографию троих детей, — навсегда останется со мной.