Наталия Никитина - Далекое имя твое...

— Ты все шутишь?

— Ладно. Не обижайся. Без шутки прокиснуть можно. Но, правда, о чем же я думаю?

Имре повернулся лицом к Шандору. Почти синие полудетские глаза. Раньше не приглядывался. Весь народ в новенькой военной форме казался на одно лицо: грубые, сильные парни, готовые в огонь и в воду. Будто их собрали из готовых частей на оружейном заводе, смазали машинным маслом и запихали в вагоны. «Такое же первое впечатление и я, наверное, произвожу. На самом деле он застенчив, почти робок».

— Так о чем же я думаю?

— О своей невесте, наверное?

— Извини, Шандор, но что тебя заставило податься в летуны, напялить эту армейскую форму? Твое место в университете! Ты ж прирожденный психолог!

— Что? Отгадал? — искренне обрадовался Шандор. — Это не ты один заметил. Мне моя Беата то же самое говорила. Я не поверил. Может, мне и правда надо было на психолога учиться. Мне нравится с малышней возиться: преподавал бы я им сейчас психологию. «Ну, дети, кто из вас не приготовил домашнее задание? Сейчас буду спрашивать…» — он мечтательно улыбнулся, представляя себя на уроке перед веселой беззаботной ребятней. — А в летунах я оказался из-за зависти! Есть во мне, оказывается, такая пакостная черта.

— Как это?

— А так. В одно прекрасное утро довелось мне увидеть парашютистов. Учебные прыжки, как обычно. Ты сам не раз прыгал. Так вот, я пацаном был, за ручку шел с матерью в магазин детских игрушек и вдруг… Черт побери, наверное, попали в такую минуту… Обалдел! Живые человечки купаются в прозрачном небе, а над каждым из них — сказочная снежинка. «Никакого подарка мне не надо ко дню рождения, — говорю матери, — пойдем, посмотрим, где они сядут!..» Мне само место казалось волшебной землей… Понимаешь? Потому что, думалось, не могут эти люди на парашютах сесть на обыкновенную землю… А когда на аэродром попал, когда самолет вот так, как тебя, увидел вблизи…

— А зависть при чем?

— Что ж это, если не зависть? Другие в небе купаются, а я что, рыжий? Вот она, зависть.

«Рыжий-то как раз и не стал летчиком, — подумал Имре о Габоре, — а я такой же чудила, как этот Шандор».

— Мы с тобой отравленные романтикой. У меня тоже с парашютистов началось. Лежу на зеленой травке, солнце, песочек, река рядом, и вдали — эти самые учебные прыжки с парашютом. Красотища! Куда только красотища нас не затаскивает, как мух в паутину…

— Ты прав. Я-то хотел вначале авиаконструктором стать, — продолжал Шандор, — но летчик есть летчик. Только что с Беатой познакомился. Летчик — это она понимает. А что такое авиаконструктор? Человек в синем халате с чертежной линейкой в руках.

— Ну, не скажи… — возразил Имре.

— И я так думаю, но попробуй моей Беате объясни. Правду ты говоришь: красота нами руководит. Так мы, наверное, устроены. Что, я не прав?

— И где ты нашел девушку с таким красивым именем — Беата, — искренне подыграл Имре.

— Правда, красивое? — загорелся Шандор. — А сама она, знаешь какая?

— Конопатая и ноги кривые… — неожиданно подсказал Миклош с нижней полки. Они с Мате все это время внимательно слушали разговор Шандора с Имре.

Шандор только усмехнулся:

— Чудак! Ты же не знаешь, что кривые ноги у девушки — писк моды.

— Оправдывайся!..

— Я и оправдываться не стану. В местечке, где я жил, совсем недавно специально проводили конкурс «У кого самые кривые ноги?»

— Ну, рассвистелась птичка! — вежливо осадил Миклош. — Попробуй, скажи какой угодно женщине, что у нее ноги кривые. Не пробовал? Она тебе глаза выцарапает, а потом пойдет к себе домой и на гвозде повесится.

— Не знаю, не знаю, — недоверчиво протянул Шандор. — Впрочем, если хочешь знать, это от местных властей зависит.

— А власти при чем?

— Э, милый друг! При умной власти — кривому счастье, — философски заметил Шандор. — Например, у нас глава городишки — семь пядей во лбу. Он, думаешь, объявил конкурс, свистнул и ждал, когда девушки сами придут, станут ножками хвалиться? Женскую натуру знать надо!

— Что-то непонятное загибаешь, — подал голос молчавший до сих пор Мате.

— Ничего не завираю. Тут главное — премия! Ты объяви настоящую премию — от участниц отбоя не будет.

— И какую же премию у вас объявили?

— Ни за что не догадаетесь! — интриговал Шандор.

— А что догадываться? Конечно, кучу денег.

— Фу! Деньги! Будто женщины денег не видели!.. За первое место, то есть самые кривые ноги, победительнице — набор французской косметики. Вот так-то!

— Да-а! Прямо в яблочко! — засмеялись ребята.

— Яблочко — не яблочко, а сработало. Знаете, сколько собралось? Со всей округи явились.

— Надо ж! А второе и третье места были?

— Как положено, — снисходительно пожал плечами Шандор и замолчал, не торопясь выкладывать козыри.

— И тоже — парфюмерия французская?

— Не-ет. Второе и третье — по мелочам, — с лукавинкой проговорил Шандор, — племенная корова и шестипудовый поросенок соответственно.

— Ну, заливальщик! — восхитился Мате.

— Вот за это меня и любит моя Беата, — скромно согласился Шандор. — Мировая девчонка.

На этот раз никто с ним спорить не стал. Да и не до этого стало: снова над их головами прорычали самолеты, напоминая, чем им самим предстоит заниматься. Будто от сна очнулись, прислушиваясь, как их коллеги летели на свое жуткое дело.

— Что-то мы едем-едем… Никакого фронта, никто нас не тревожит, будто заговоренные, — минутой позже выдал общую мысль Миклош.

— Сплюнь! — возмущенно шикнул Мате. — Вот будет линия фронта… Еще хлебнешь всякого.

Эшелон не успел добраться до места, когда Имре, уединившись на верхней полке, достав специально взятую для этой цели бумагу, принялся за письмо Марте. Представлялось, много лет минуло с минуты их расставания. Он специально попросил ее не приезжать на вокзал, чтобы не разрываться между родителями и ею. К тому же он знал: провожающим всегда труднее оставаться. Да и знакомить с родителями в такую минуту не хотелось. Дело это деликатное, и делать его в спешке, оставляя Марту одну, не хотелось из-за нее же самой. Короче, тонкостей набралось много. Имре остался доволен их общим решением расстаться накануне, наедине, без свидетелей.

Во время отправления эшелона слишком много было шума, суеты, слез. Окажись в ту минуту рядом еще и Марта, можно бы свихнуться с ума. Зато сейчас, поудобнее устроившись наверху и изредка выглядывая в окно на проносящиеся мимо незнакомые и неприветливые картины, он, казалось, так доверительно разговаривает с расположившейся рядом Мартой, как не разговаривал еще никогда.

Все дни, находясь в дороге, Имре берег это чувство близости в себе, боялся растерять его, забыть в чехарде разговоров, в подчеркнуто молодцеватых полуслужебных отношениях. Оно было дорого ему так же, как кортик, который сделался его талисманом.