Наталия Никитина - Далекое имя твое...

Его сознание никак не могло смириться с тем, что она сейчас сидит, смеется, разговаривает, может, даже лежит сейчас с кем-то. Тот целует ее так же страстно, как целовал ее он, Имре. А она смотрит с той самой хитринкой во взгляде, которая сводила его с ума.

«Марта, что же ты сделала?»

Порой казалось, что еще не совсем поздно, еще можно исправить, перечеркнуть написанное жизнью. Но тут же его охватывала ярость от сознания свершившегося. Он начинал перечитывать ее письмо, стараясь зацепиться в нем за что-то такое, что дало бы надежду, хоть какой-то мерцающий крошечный свет в будущем. Но не было этого света. Наоборот, чем глубже вдумывался в смысл написанного, тем сильнее убеждался: ее решение выйти замуж совсем не спонтанное, не рожденное только что, из-за его отъезда. Она давно колебалась. Она давно знакома с этим материально обеспеченным, давно решила связать с ним жизнь. А тайное венчание, которое не состоялось, — лишь попытка решить вопрос с замужеством. Неважно с кем. Лучше с Имре. Ну, а уж если не получилось, использовать оставшийся вариант. И — быстрее! Быстрее! Чтобы не упустить возможность. Иначе окажется поздно. «Боже! Да она же чудовище! Хладнокровное и беспощадное», — подумал Имре.

Рассуждения порой бросали его в бешенство от невозможности что-то исправить, от невозможности повлиять на случившееся хоть в малой степени.

Порвав на мелкие кусочки прежнее письмо, полное нежности и страсти, написанное еще в поезде, он тут же принялся за новое, не менее страстное, только полное мольбы и отчаянья. Исписал несколько страниц мелким убористым почерком, вспоминая каждый шаг своей близости с ней, каждое ее слово, каждое движение, уговаривая, пока не поздно, остановиться, оставить того человека, которого, судя по ее словам, она вовсе не любила, а пошла за него ради больной матери, из-за боязни остаться без средств к существованию.

«Да неужели уж так и без средств? — остановился он. — Да если бы она хоть единым словом намекнула, что ей нужны деньги… Неужели бы он, Имре, не нашел? Чушь, чушь собачья! Это лишь отговорка, не что иное. Желание оправдать себя. А ты, лопух, поверил? Распустил слюни. Влюбленный романтик. Ей, как плющу, надо было лишь зацепиться за что угодно…»

Он неторопливо сложил все четыре листа и с твердой решимостью порвал их. Вышел на воздух и втоптал в землю так, чтобы никому не пришло в голову собирать эти четвертушки, если бы даже появилось такое нелепое желание.

«Не забудь холмик на память насыпать и венок соорудить на могилке», — сострил он над собой.

Имре не заметил, как пролетело время до следующего вылета на боевое задание. Предстоял бомбовый удар по аэродрому противника.

Лиса застыла у замшелой коряги, почуяв мышь. Охотничий азарт натянул каждый ее нерв до едва заметной дрожи на кончиках золотистых ворсинок шикарного меха. Она уже представила, как добыча забьется в ее зубах. Сейчас вот… Прыжок! Лису словно подбросило на несколько метров и, едва опомнившись, она нырнула в нору и замерла там, тревожно вслушиваясь в стук собственного сердца.

Лесная красавица оказалась едва ли ни единственным свидетелем того, как, описав огненную дугу, в дремотное лесное болото раскаленным снарядом врезался самолет. Взрывная волна, ломая сушняк и срывая листву, прокатилась на многие километры и погасла в темных глубинах лесного массива.

А минутой раньше над пилотом, выкинутым неимоверной силой из кабины, повис в небе ослепительный купол парашюта.

Фронт был где-то рядом. Затяжная непогода, шквалистый ветер, с ледяной обжигающей страстью не дававший немцам воспользоваться поддержкой авиации, остановил их напор, а вот с установлением погоды фрицы зашевелились вновь.

После ожесточенного боя у группы пехотинцев создалась ситуация, когда она могла оказаться отбитой от основных частей и окруженной. Решено было вырваться из возможного кольца и соединиться с основными частями своими силами.

Старшим выпало быть младшему лейтенанту Николаю Краснову. Дня за три до этого ему в руки наконец попала месяц блуждавшая по передовой весточка из родной деревни Климовки. От матери. Мать была малограмотная. С трудом писала печатными крупными буквами. И так неразборчиво, что Николай, тоже не больно какой грамотей, хотя и младший офицер, едва разбирал пляшущие на тетрадном листе слова, выведенные химическим карандашом. Но материну руку он узнал сразу и, кроме длинного полагающегося вступления, едва разобрал главное, ради чего и писалось письмо: «Отец наш, дарагой Иван Василич, пагиб смертью храбрых, от немцев. Прямо около дома».

Сообщение больно опалило сердце Николая, оглушило так, будто обухом по нему шуганули.

«Вот я и осталась одна, дарагой сыночек. Ты у меня теперь единственная надежда. Береги себя. Твоя мама Дарья Краснова».

Химический карандаш расплывался, некоторые буквы невозможно было прочитать: мать плакала. Следы от слез особенно царапнули Николая. Бессилие и тоску испытал он.

Младший лейтенант не стал говорить о своем горе солдатам. У каждого и без того имелась на душе тяжесть. Замызганные треугольнички с почтовым штемпелем редко кому приносили хорошие вести. Да и рассказывать о домашних бедах не надо было: на лице получившего весточку они читались ясней, чем на бумаге.

Все время после получения известия Николай то и дело мысленно возвращался к случившемуся. Один вопрос сверлил мозг, не давал сосредоточиться: не верилось, что никогда больше не увидеть отца, не обнять. И это навсегда!

«Зачем на нашу землю пришла война? В какой уродливой голове впервые заварилась мысль о ней и вызрела невообразимым чудовищем, пожирая миллионы и миллионы?.. Бесполезные рассуждения. Только себя мучить».

Следом пришел другой треугольник, в котором мать спрашивала, почему Николай не пишет. Хотя он отослал уже три письма. Тем же корявым почерком, будто пробираясь по зарослям валежника, печатными буквами мать рассказывала, как казнили отца.

Где-то немцы узнали, что «…ты офицер Советской Армии. Стали ругать деда, он не сдержался в ответ. Ты помнишь, какой он был матерщинник? Ему бы помолчать, а он стал выгонять из избы, где они у нас ночевали».

Николай сам дорисовал картину. Он знал отца. Фашистские пришельцы не могли остановить его, не могли заставить молча слушать оскорбления.

«Они его избили прикладами, выволокли в одной рубахе во двор и расстреляли у той березки, помнишь, которую вы с ним посадили».

Молодой офицер от бессилия заскрипел зубами. Отойдя в сторону, чтобы не видели собратья, пытался разразиться слезами, освободить душу, как в детстве. Но внутри запеклась боль, встала у самого горла, как некая пробка. Она не давала дышать и, не желая выходить наружу, незримым ядом проникала в сознание. Николай представлял, во что превратилась его родная изба — гнездо, в котором знакома каждая трещинка в половой доске и каждая щербинка в стене.