Наталия Никитина - Далекое имя твое...

Они ежечасно помогали ему не сломаться в лагере. А здесь, на свободе, эти чувства ежесекундно заставляли его думать от Ольге, ощущать ее рядом.

— Они пришли на второй день после того, как тебя увезли, — рассказывала Ольга. — Стали допрашивать. Вначале деда, потом меня. Дед долго отмалчивался. Ни о чем не хотел говорить с ними. Они пригрозили. Тогда деда прорвало: «Сажайте, — говорит, — за то, что помог тяжело раненному».

«Ты должен был сообщить о нем…»

«Где вас искать?..» Ну, это он загнул, конечно… У них везде уши…

— Ты рассуждаешь, будто на немецкой стороне, — заметил Имре, — я их понимаю.

— Имре, Имре! Как ты можешь так говорить? У меня война отца с матерью унесла. Я разве знала тебя? Кроме того, я думала, ты наш. Ты умирал, Имре… В любом случае, по-человечески я не могла оставить в лесу замерзающего раненого. Мы и так с дедом думали, что ты не выживешь.

Он нежно прижал ее к себе:

— Прости, прости. Я не хотел тебя обидеть.

Они шли по безлюдной тропе заброшенного сада с вывороченными яблонями. Неподалеку чухал какой-то маневровый паровоз. Возле железнодорожной станции слышался перестук, рабочая разноголосица.

— Здесь у меня отец с матерью работали. Он сцепщик вагонов, а она кондуктор. Ваши налетели… По цистернам. Отца придавило, мать кинулась спасать, а тут еще одна бомба…

— Ты бы стала спасать меня, если бы знала, кто я? — спросил он после паузы.

Вопрос прозвучал жестко, будто это он не Ольге задавал его.

Она опустила голову, чувствовалась поднявшаяся в ней внутренняя борьба, бывшие и без того серьезными черты лица сделались еще напряженнее. Он впервые понял, как ожесточился в плену. Никогда бы не подумал, что станет задавать подобный вопрос ей, Олюшке, которая все эти годы жила в его сердце.

— Тогда? — переспросила она. — Тогда? Нет, — и отрицательно качнула головой.

«Зачем я ее спрашиваю? Зачем бережу ее боль, тем более здесь, на месте, где, может, даже тот хитромордый, который о крестах говорил, бомбил эту станцию… Наверняка в памяти ее остался тот жуткий кадр».

— И вывернутые яблони от бомбежки? — переменил он тему.

— Да, тут было такое… такое… — она отвернулась, пытаясь скрыть слезы. — Ты жестокий, Имре.

— Прости. Наверное, да.

— Но я все равно думала о тебе. Можешь осуждать меня, но я не находила себе места первые дни. А тут еще эти с допросом. Они потом и деда, и меня таскали в район. Дед простудился или перенервничал. Короче, слег и не поднимался больше. Никакие мои лекарские способности не помогли. Похоронила и сюда перебралась. Тут у меня двоюродная тетка Маша осталась. У нее и живу. Кстати, может, из-за смерти деда и меня оставили в покое.

— Пожалели?

— Может, и пожалели. Послушай, Имре, а правда, что на поляне троих расстреляли с самолета, когда ты убежал?

— Откуда тебе известно?

— Они говорили. Еще в избе… «Из-за него на поляне, — говорили, — трое погибли». А я им говорю: на поляне я только тебя нашла, и больше никаких убитых. Оказывается, их в тот же день на опушке закопали…

Тропинка вывела к самой станции.

— Пойдем назад, — сказал Имре.

Они повернули.

Какие-то женщины обогнали, и одна из них поздоровалась с Ольгой.

— Завтра весь поселок будет знать, что ты приезжал, — тихо усмехнулась Ольга. — Ну и пусть знают. Я все равно собираюсь отсюда уехать куда-нибудь.

Она обняла себя, как будто ей стало зябко, одновременно словно отстранившись от Имре.

— Ты помнишь бумажник с документами на Николая Краснова? — неожиданно сказал Имре. — Я этот бумажник нашел уже после. А воспользовался суматохой и бежал, когда налетел самолет. Этот Краснов, он старший был у них, пытался меня удержать. Со мной был только кортик, небольшой офицерский кортик, которым я и воспользовался. Вот, он и сейчас со мной! — Имре достал и показал Ольге: — Я считал, что убил Краснова этим кортиком. Но, скорей всего, он уже был смертельно ранен с самолета, если твои следователи ничего не упоминали о ножевом ранении. Ты понимаешь, Оля, насколько важна эта деталь? Какой камень свалился с моей души… Ты понимаешь?

Ольга смотрела на Имре, ничего не понимая. Она еще не совсем ясно представляла себе, зачем он приехал в этот поселок, зачем разыскал ее. Судя по внешности, у него все хорошо. Он прекрасно одет для сегодняшнего времени, когда мужчины донашивают фронтовую одежду и обувку, а ребятня, не успевшая побывать в армии, носит перешитые костюмы своих отцов.

— Только тебе могу признаться, как я мучился. Я был убежден, что это я убил его. Конечно, возможно, в схватке я его зацепил порядком, но умер он не от моего удара. Я не убивал его, не убивал… Ты не знаешь, как тяжко считать себя убийцей, как хочется смыть с себя кровь… А эта кровь не на руках, а растворена в тебе, в каждой клетке. Это ужасно, Оля.

Они вышли к фабрике, свернули в какой-то переулок с низкими домиками, заросшими лозинами, лопухами, лебедой, у некоторых пылали заросли мальвы. Беспризорно бродили куры. Не поднимая головы, перебежала дорогу дворняга.

— Видишь, как мы тут живем… — словно оправдываясь, произнесла Ольга. — А ты даже не успел сказать, откуда ты приехал. Неужели из Будапешта?

— Нет. Там я еще с начала войны не был. Так сложилось. Я сейчас из Москвы.

— Из Мо-с-квы? — удивленно протянула Ольга.

— Да, я там работаю.

И Имре рассказал, как неожиданно для себя сразу после лагеря через венгерское посольство был приглашен в редакцию радио. Рассказал историю с кортиком и о том, как ездил к матери Николая Краснова и как она приняла его за сына.

Они опять зашли куда-то на окраину поселка, не замечая, что идут, что перед ними открылась широкая панорама строительства с подъемным краном, горами кирпича и песка, с начатыми стенами и свежими строительными лесами, на которых копошились рабочие. А дальше открывался вид на пруды рыбного хозяйства и ласковую белизну березовых рощ.

— Какие у вас красивые места! — обратил внимание Имре. — Знаешь, там, где мы вкалывали по двенадцать часов, вокруг карьеров были места не менее прекрасные по-своему. И небо такое же — широкое-широкое. А от самого горизонта, словно из-под земли, выползали грядой облака и низко-низко плыли над землей, будто хотели накрыть собой, отделить людей от конвоиров и овчарок. Правда, некогда было заглядываться и рисовать себе всякие успокоительные картинки. Наверное, долго будет сниться то состояние страха, унижения, когда тебя не считают за человека, да и сам ты перестаешь считать себя живым. И надо снова и снова собираться с силами, вспоминать, что за колючей проволокой огромное пространство и никому никогда не превратить его в концлагерь.

Они остановились перед оранжевым размашистым кленом, расположившимся у пологого овражка, заросшего иван-чаем, донником, разлапистыми лопухами.