Костас Варналис - Дневник Пенелопы

Эвримах, смелый на язык, сердито крикнул:

— Это еще кто? Зачем ты привела его?

И Одиссей ответил своим громовым голосом:

— Я ваш царь Одиссей. И привела меня не царица, а боги.

Подняв кулак, огромный и тяжелый, как чугунное ядро, он продолжал:

— Отныне будет править вот этот кулак! Все, что вы успели съесть и выпить в моем доме, — на здоровье! А теперь сматывайтесь отсюда. По-хорошему. Я желаю вам добра. Расстанемся друзьями. Но если…

— Откуда ты нас выгоняешь? Ведь это наш дом. Теперь правим мы, цари. Власть одного превратилась во власть пятидесяти.

Да и кто поверит, что ты Одиссей! Ты совсем не похож на него! Вот, погляди на монету. Одно дело он, другое — ты.

Одиссей громко рассмеялся и стал похож на тигра, сжимающего челюстями морду быка.

— Двенадцать лет прошло! Я объехал всю землю и все моря; спускался в Аид и поднимался на Олимп. И вы хотите, чтобы я не изменился? Вы же знаете, что два года я был мраморным. А когда боги пожелали воскресить меня и мрамор начал размягчаться, то мои черты, естественно, немного изменились.

А теперь — нравлюсь я тебе или не нравлюсь, признаешь ты меня или не признаешь — повелеваю я. Поворачивай первый!

Эвримах, стоявший с правой стороны стола, вынул меч… Одиссей спокойно протянул руку и схватил его за шиворот. Поднял и смел им со стола, как тряпкой, цветочные вазы, кубки и тарелки, и они разбились вдребезги. Поднялся сильный шум. Все архонты сбились в кучу у противоположного конца стола и обнажили мечи.

А Одиссей, высоко подняв Эвримаха, бросил его в них, как мяч, и тот чуть было не напоролся на острия их мечей.

— Уйдете вы или нет?

И стал размахивать над головой огромной дубиной, как детишки размахивают привязанным ниткой за лапку майским жуком, чтобы он жужжал.

— Да я вас всех одним махом уложу.

Тогда они, один за другим вкладывая клинки в ножны, стали собираться уходить.

Но Одиссей сказал им:

— Не так. Дайте руку, дружба и любовь!

— Увести нам телохранителей?

— Пусть остаются здесь. А вам я дам для охраны своих. Можете приказывать им вязать, бить, вешать. От моего имени. Каждый из вас снова станет хозяином, судьей и палачом. Но благодаря моей силе. А эта сила, будучи сосредоточенной в руках одного, будет действовать быстро в случае нового восстания. Но нового восстания не будет. Страх перед царем парализует всех…

Когда Священный Дворец опустел, Одиссей растворил Большие Ворота и, стоя на самой блестящей колеснице покойного, в окружении огромного войска выехал на площадь.

— Царь Итаки, Джанте, Кефаллинии, Лефкаса, Петаласа и Румелии, Одиссей Первый, Завоеватель, говорит с вами.

Узнаете меня? Боги вернули меня Моему народу. Отныне это солнце будет освещать прекраснейший из миров и счастливейших из смертных. В моем государстве оно никогда не будет заходить. Потому что я осуществлю мечту стольких поколений, мечту о Великой Итаке.

Вы должны трудиться молча, не рассуждая, и спать беззаботно, ничего не боясь. Я буду решать и бодрствовать за вас. Вы должны любить своих господ, которых вам ниспослали боги, как они почитают богов, давших им Меня господином.

Чем больше вы будете работать, тем свободнее будете себя чувствовать. Родина же станет могущественнее. И это солнце не устанет писать на небесах своим огненным пером о чуде третьей итакийской цивилизации.

А теперь ступайте по домам, как послушные детишки. И пойте.

Все расходились опустив головы, с невыносимой печалью в душе. Отныне солнце будет сиять не для них!

Перепрыгивая через три ступеньки, он поднялся по лестнице на женскую половину и вошел ко мне в комнату. Сдвинув брови к переносице, наклонился ко мне и спросил:

— Где ты прячешь деньги?

— Что? — Я вскочила. — Как ты сказал?

— Деньги.

— Я дала тебе царство, имя Одиссея и самое себя. Деньги дашь мне ты!

— Я это сделаю. Опустошу казну один раз и наполню девять раз.

— За десять лет?

— За несколько месяцев. Лопатой. Я раздену всех… Сейчас мне нужны деньги, чтобы создать большую армию и полицию, явную и тайную. Я не буду ждать, пока разразится несчастье, чтобы противостоять ему. Я нанесу удар прежде, чем оно произойдет. Деревни и города я заполоню ушами. Мне надо знать, что делается в каждой башке.

Я буду брать детей из колыбелей и учить их предавать своих родителей и убивать братьев. Я заполню пустынные острова и тюрьмы свободными людьми, чтобы на воле остались лишь рабы. Я мог бы превратить их в свиней. Но мне нужны не свиные отбивные; мне нужны труд и деньги.

Я буду править с такой жестокостью, что если бы в один прекрасный день боги пожелали вознести меня на Олимп, никто другой не смог бы править миром, не будучи в десять раз более жестоким.

— Ты мудр. Мудрее даже старого Нестора.

— Как ты думаешь, сколько мне лет?

— Сорок — сорок два.

— Только двенадцатый год!

— Что?

— Шесть лет человек и пять — свинья. Но пять лет свинских — это тридцать человеческих!

— Мой Буби!

— Разумеется, в Истории будет записано, что я — бог и потомок богов!

Четыре года. Самых лучших. Самых благополучных в мире. С той стороны — пот, с этой — разум; с той — немое молчание, с этой — пляска; с той — богиня Гестия, с этой — богиня Ника.

Третья итакийская цивилизация.

Как в сказке.

И еще четыре года. Самых худших. Самых тревожных в мире. (Зачем весь мир, если нет царства?) Небеса и солнце низверглись в бездонную пропасть, потому что обрушилась колонна, поддерживавшая их: наш трон.

Как в сказке…

Уже четыре года скитаемся мы по чужим краям. А кто виноват? Народ! Кто же еще?

Я сказала Одиссею (лже-Одиссею):

— Ты ничего не добьешься, проявляя к ним милосердие и уничтожая поодиночке или пятерками. Их вырастает в десять раз больше и опаснее. Отруби им всем сразу большие пальцы на ногах и на руках. Тогда они не смогут убежать в горы, если мы станем их преследовать, и схватить меч или лук, если задумают сами нас преследовать.

— А как же они будут держать мотыгу, молот и серп?

— Пусть держат обеими руками, чтобы больше уставали и у них не оставалось ни сил, ни времени думать.

Он добродушно смеялся.

Правда, как хорошо все мы прожили первые четыре года. Одиссей правил Кораблем, я — Хозяйством. И царство стало похожим на куклу вроде тех, что закрывают глаза, если их положить ничком или на спину.

Ему нравилось смотреть, как я, сидя в нижнем зале, вяжу одеяла, фуфайки или еще что-нибудь. Ему нравилось когда я сама запрягала его мулов с золочеными крупами быстроногих, как ветер; и когда он усаживался на облучок, подавала ему кнут, поцеловав его сначала, — символ власти и человечности.

Святое эллинское семейство!

На всех торжествах или праздниках он усаживал меня рядом с собой на высокое кресло, чтобы я видела и меня видели. То и дело посреди площади (в назидание народу!) он вешал неисправимых или отрубал им голову. Ему хотелось, чтобы я не пропустила ни одной судороги лица, ни одного содрогания тела. Боже, до чего тонкая душа у этого человека.