Ирина Дудина - Богема с Невского проспекта

В самом начале восьмидесятых, зимой, мы с художником Алексеем Мосевичем обнаружили ход в подвал католической церкви Св. Екатерины на Невском. Из подвала по вертикальным пустотам в стене, заваленным деревянными перекрытиями, можно было пробраться прямо внутрь старинного органа — и дальше в сам гигантский храм. По лесам забирались наверх, на купол, глядели на город. Страх высоты отсутствовал совершенно почему-то — сидишь в фонарике купола, болтаешь ногами, а внизу под тобою крошечные шашечки каменного пола. В соборе — замечательные скульптуры, живопись потемневшая, деревянные скамьи навалены друг на друга в беспорядке. Запомнились медные таблички с именами прихожан на стенах, ворохи довоенных финских газет в конструкциях органа. Казалось невероятным — рядом будничный суетливый Невский, и в двух шагах такая полуразрушенная застывшая сказка, волшебное приключение, другая страна.

Несколько лет спустя все это великолепие сгорело — в день похорон Андропова, если не ошибаюсь.

В начале 90-х на Невском впервые устроили Новогодний карнавал, отказались от надоевших штампов. Проспект был закрыт для проезда машин, и на Невский высыпали толпы горожан. Я до этого никогда не видел такой единой, радостной, отвязной толпы. От этого веяло перспективой оптимизма. Я вдруг понял опыт французских интеллектуалов, Делёза, восхищавшегося толпами 68 года.

Недавно, во времена укладывания всего города плиткой, связанного с 300 летием Петербурга, я шёл по раскуроченному Невскому и попал на дно проспекта, в яму, образовавшуюся после того, как с тротуара сняли все его культурные слои асфальтов и щебёнок. Я был потрясён. Высота Невского увеличилась на метр, произошла мгновенная история во времени. Я вдруг увидел, как выглядел Невский в 19 веке. Он был строже, выше, аристократичней, обнаружилась мощь несущих фундаментов…

За Невский проспект в течение всей его истории борются чиновники и горожане, но последние борются плохо. Современный Невский утрачивает функцию променада, засилье машин делает прогулки по Невскому дискомфортным. Если бы я был чиновником, то делал бы Невский пешеходной зоной хотя бы по вечерам и в выходные дни. Это помогло бы городу стать туристической Меккой.

У меня нет своей истории, я расскажу историю одной актрисы, которая мне почему-то очень запомнилась. Во время блокады ей было 18 лет, она умирала от голода и умирала на Невском, упав в какой-то сугроб. Вдруг мимо проехала машина, после неё остался шлейф запаха хвои. У девушки в предсмертных видениях возникла новогодняя ёлка, праздник, мандарины, блёстки, весёлая музыка. Весь этот радостный поток сознания вдруг оживил её, она встала и дошла до места, где выдавали блокадную норму хлеба. Потом она узнала, что та машина была труповозкой. Трупы опрыскивали хвойным раствором, чтобы отбить запах…

Мне удалось Невский перенести в Париж и попытаться сделать Невский главным проспектом Европы. Уже несколько лет я провожу акцию — раздаю всем желающим вкладыш с гражданством Санкт-Петербурга. Маршал де Голль выдвинул идею, что объединённой Европе нужна столица. Я считаю, что на роль такой столицы может претендовать только один город Европы — Петербург. Его строил интернациональный коллектив европейских архитекторов, в Питере всегда дружно жили представители европейских национальностей. Пора бы из окна в Европу Петербургу превратиться в её столицу. Я был в Париже, на книжной ярмарке, и пропагандировал свою идею о Петербурге как столице Европы, мне удалось 40 парижан сделать гражданами Санкт-Петербурга.

На Невском раньше было два пивбара — чудесные места для общения — у Казанского собора и у метро «Маяковская». Всего в городе было три крупных пивбара — по одному от каждого из ленинградских пивоваренных заводов, третий — пивбар «Медведь» — до сих пор функционирует.

Ещё мало кто знает, что в доме на углу канала Грибоедова и Невского проспекта была очень оригинальная планировка лестниц. Одна лестница поднималась вверх, другая — вниз, располагаясь рядом. Это было излюбленное место для мошенников и кидал. Меня один раз там кинул торговец джинсами. Мы зашли на лестницу, он взял у меня деньги и помчался наверх, сказав, что там у него сумка с товаром. Я забеспокоился и пошёл следом за ним. Он кричал мне, и голос его раздавался где-то рядом: «Да-да, я сейчас, сейчас, одну минутку…». Когда я дошёл до самого верха, то обнаружил, что тут ещё одна лестница, я спустился по ней, оказался у другого выхода, — торговца, разумеется, и след простыл. Нормальному человеку такое и в голову то придти не могло — о наличии двух параллельных лестниц…

Я родился и живу в доме на Староневском проспекте. Моё видение так устроено, что я мало обращаю внимание на детали — на рекламу, на машины, людей. Невский, на мой взгляд, совершенно не изменился со времён моего детства. Толпа стала поярче. Старые деревья вырубили во дворе, от чего обнажились конструкции домов… Стало больше транспорта — пробки при въезде на площадь Восстания иногда доходят до моего дома. То, что не нравится — стало больше мусора. Я не курю и не пью пиво, поэтому я мусор замечаю. Мусорят причём все, независимо от возраста. Это просто идеология жизни такая у них.

Мои родители и бабушка с дедушкой жили на Невском. Бабушка рассказала историю про блокадный Ленинград. Когда осенью разбомбили Бадаевские склады, в один прекрасный день на Невском появились полчища крыс. Они как река текли прямо по всей ширине проспекта, перелезая через машины. Мне эта история очень запомнилась…

Так получилось, что впервые я попал на демонстрацию только будучи студентом 1 курса инженерно-экономического института. Мне и ещё одному парню дали в руки большой транспарант, на котором было написано «Европе — безъядерную зону». Это было ужасно, особенно когда я понял, что удрать нельзя. Весь Невский оказался перекрыт по бокам, в каждом переулке и подворотне стояли милиционеры и никого не выпускали, даже тех, кто всячески хитрил, например, сильно просился отпустить их в туалет. Сначала я пытался организовать хотя бы малейший бартер — обменять двухручный транспарант на одинарный, на одной палочке, например, на портрет Григория Васильевича Романова. Но мне это не удалось. Наша институтская колонна входила в часть другой, большой колонны — типа колонны Дзержинского района, шли очень медленно, попадали в какие то пробки, пропускали вперёд другие колонны. Когда мы дошли, наконец, до Дворцовой площади, я страшно замёрз и ужасно про себя ругался. Ругался так, что трибуна с правителями не произвела на меня никакого впечатления.