Дидье Ковелер - Знакомство категории X

— Так что, когда задвигают — понятно, а вот когда вытащат, никто не знает. Ты правильно сделал, что послушал меня и не высовывался: они про тебя забыли, и теперь ты им снова интересен; ты уж постарайся, из кожи вон вылези, но попади в стартовый состав. Я говорю Копику через час, о’кей? Ты знаешь какое-нибудь местечко?

— Кафе «Гранд-Арме».

— Перезвонишь потом, расскажешь. Обнимаю.

Тридцать процентов от моих премиальных за матч — его энтузиазм был вполне объясним. Мне следовало отказаться. Я сжег мосты, мне протягивали руку — слишком поздно. Чемодан собран, решение принято, я никому больше не верил, ни на кого не полагался и не хотел, чтобы меня использовали… И все же сейчас я улыбался, глядя в зеркало в коридоре, совсем как в тот вечер на Мысе, когда вербовщик выбрал меня.

Я принял душ, чтобы появилось ощущение, будто настал новый день, и завалился на кровать с письмами Дженнифер Питерсен. Она была со мной рядом в то время, когда я был полон надежд и светился от счастья; с помощью ее посланий я хотел стереть из памяти последние девять месяцев, снова стать тем самым Руа из «Аякса Джуниор», обрести былую мечту и прежние иллюзии, чтобы дать самому себе шанс начать все сначала.

Я раскладываю по стопкам бледно-желтые исписанные листы и фотографии домов на продажу, которые она вырезала из глянцевых журналов, оценивала по десятибалльной шкале и отсылала мне. Внезапно мой взгляд останавливается на вырезке из «Хоумс-Директ». Владение, оцененное в семь с половиной баллов, было представлено тремя фотографиями. Не могу отвести глаз от первой. Невероятно. Потрясающе. В самом сердце «Уголка Франции», между Стелленбошем и Провансом, в нескольких километрах от дома моего отца. Белые деревянные ворота. И аллея эвкалиптов — туннель из веток, конец которого скрывается за поворотом. Точно такую же картину описывала мне Талья, разве что ей виделись платаны. На остальных двух фото ранчо в стиле «африканер», выбеленный известью, вычурный щипец крыши, темно-зеленые ставни и бассейн с видом на виноградник, простирающийся до соснового бора у подножья гор Аутениква [22] Горная цепь в ЮАР. , вдали виднеется мемориал протестантам, убитым в Европе.

Я откидываю голову на подушку и зажмуриваюсь. Представляю, как занимаюсь любовью с Тальей на глазах у сорока человек, погрузившись в ее взгляд, словно мы одни на целом свете. Звонит мобильный. Я настолько уверен, что это она, что отвечаю, даже не взглянув на номер, высветившийся на экране.

Это Самба, капитан юных спортсменов. В каждом его слове сквозит ярость, он говорит, что в Ля-Курнев была драка и явилась полиция. Я не все понял, но ясно одно: поля для завтрашнего матча против Бобиньи нам не видать, да и в любом случае команда распалась на две группировки, которые готовы друг друга разорвать.

Я утешаю его как могу, одновременно пытаясь подготовить к тому, что у меня самого теперь, видимо, будет не так много свободного времени, как раньше… Он отвечает, что я такой же мерзавец, как и все остальные, доброволец хренов, и бросает трубку. Мне досадно, но в то же время я его понимаю, ловлю себя на мысли, что он не так уж и не прав. И стараюсь не видеть дурного знака в том, что рушится все, что я создал с ребятами, когда в них нуждался.

За стойкой пусто. Он сидит в кабинке в глубине зала под матовой лампой, высыпал перед собой фисташки и выстраивает их в линию, то и дело лихорадочно заглядывая в свой коричневый блокнот. В руках карандаш, одно движение — и из списка вычеркнуто очередное имя. А соответствующая фисташка очищается и отправляется в рот. Он поднимает глаза, выбрасывает скорлупки в пепельницу. Я подсаживаюсь.

— Ну и как?

В ответ развожу руками перед его линией фронта, давая понять: открыт всему, словно заново родился.

— Как ты думаешь, почему я захотел тебя видеть?

— Не знаю… Потому что я ушел, не дождавшись десерта?

— Почему ты взбесился? Из-за меня?

— Я не хотел… Я вами восхищаюсь, месье Копик.

— Не нужно. Будь собой, это все, о чем я прошу. В двух словах скажи то, что мне нужно о тебе знать. Забудь свой послужной список и боковую трибуну Б: я в курсе. Дай мне ключ ко всему остальному. Одной фразой.

Я онемел, уставившись в его маленькие тусклые глаза, не мигая ожидающие ответа. Что на это сказать?

Вся жизнь проносится у меня перед глазами, сотни моментов и эпизодов мелькают, как в калейдоскопе, и в то же время ни один из них не заслуживает той самой фразы. Единственной фразы. Почему я должен вспомнить именно об этом событии или чувстве, а не о другом? Есть вещи важные для меня и то, что может быть полезным ему, и, даже когда это совпадает, я не могу выбрать нужное. Между прикованным к инвалидному креслу Чакой Натзулу, который учил меня обращаться с мячом, и ночными сменами матери в опустевших кабинетах на Аддерли-стрит, где восьмилетним пацаном я воображал себя властелином мира, восседая на кожаном троне; между бутылками отца в ящике под ванной и любовными письмами, которые он так и не вскрыл; между днем, когда я заговорил с ним по-французски, а он меня не понял и даже не догадался, кто я такой, и тем, когда он позволил своим законнорожденным детям выставить меня вон; между моей фамилией на майке здесь, во Франции, и моим лицом на автобусах Мыса; между Францией, которой я больше не нужен, и Тальей, которая меня выбрала… Где же среди всего этого ключ? Да и где замок?

— Не мучайся, Руа. Скажи, какой образ приходит тебе в голову. Образ, который тебе подходит.

Я опускаю глаза, смотрю на скорлупки в пепельнице.

— Однажды в течение месяца у меня в гостевой ванной, здесь, в парижской квартире, оставшейся мне после игрока, которого продали, чтобы купить меня, обитали два паука. Я запирал ванную на ключ, чтобы уборщица не убила их, потому что, по-моему, они все время занимались любовью, правда, всякий раз, как я заходил на них посмотреть, они замирали, как мне казалось, из-за меня, но вот уже неделя как паук остался всего один, не знаю, каннибализм это или нет, вроде у пауков такое бывает: после соития самка съедает самца; доказательств у меня нет, поэтому я предпочитаю думать, что они поссорились, и хочу найти замену, принести нового для того, который остался, но никак не могу понять, самка это или самец, а еще я думаю, что, возможно, тот другой еще вернется через вентиляционный люк… Вот так, — после небольшой паузы добавляю я, подвожу итог, чтобы фраза не повисла в воздухе.

Он задумчиво меня слушал, периодически кивая в знак одобрения.

— В общем, ты одинок.

— Да. Наверное, так.

— Ты все принес в жертву футболу, а Земля как вертелась, так и вертится, с тобой или без тебя? Подружки у тебя нет?

— Была там, дома, хотя вообще тоже не совсем… А здесь… Ну не сказал бы…