Камен Калчев - Новые встречи

Может быть, все кончилось бы хорошо, если бы Филипп неожиданно не утратил веселость. Он начал вздыхать и посматривать на часы. Обеспокоенная Гита спросила, что с ним, он сослался на головную боль.

— Выйду на улицу освежиться немного, — сказал он и встал.

— И я с тобой, Фео, — шепнула Гита, — хочешь? Мне страшно за тебя.

Не проронив ни слова, он печально взглянул на нее и прошел через гостиную к двери; занятые разговорами, гости не обратили на них внимания.

Гита выскользнула следом за ним; она чувствовала себя виновницей его грусти. И хотела успокоить его.

Филипп сидел на скамейке, где днем часто дремал дед Ставри, укрывшись от знойных лучей. Скамейку окружали высокие пышные кусты, местечко было укромное.

Гита подошла и молча села возле Филиппа. Он опять вздохнул, глядя на острый конек крыши. Гита поймала его за руку.

— Почему ты вздыхаешь, Фео? Что с тобой?

Он не ответил.

Она повторила свой вопрос:

— Ну почему ты вздыхаешь, скажи?

— Извините, — начал он официальным тоном. — Я хочу дать вам один совет. С вашего разрешения, конечно.

Гита удивленно посмотрела на него.

— Никогда не позволяйте своему сердцу полностью отдаваться предмету вашей любви, пока не удостоверитесь, свободен он или нет.

Гита ничего не поняла.

— Наверно, вы питаете к нему какие-то чувства, раз были так смущены и рассеянны, когда он вошел в гостиную… Ну что ж, не стану вам мешать!

— Фео!

— Ради бога, дайте мне кончить… Вы бы завладели сердцем, к которому взывали, если бы, разумеется, другая не сделала это раньше вас. Все же будьте осторожны!

— Зачем ты меня мучишь?

— Я говорю правду, горькую правду.

— Успокойся, Филипп, не надо злиться.

— Нет, я не злюсь. Мне только грустно. Вот и сегодня, когда все отдыхали в послеобеденный час, я вышел прогуляться, чтоб рассеять плохое настроение. Ушел далеко за город, подальше от людей, от мирской суеты. Я жаждал уединения, и когда обрел его, почувствовал облегчение.

— Филипп!

— Пожалуйста, я не настолько глуп, чтоб добиваться силой того, чего не могут дать добровольно и чем нельзя завладеть, не потеряв собственного достоинства. Не так ли? Потому-то я и желал уединения. И я был счастлив в одиночестве.

Он умолк. Гита, держа его за руку, смотрела ему в глаза.

— В свое время злые люди помешали нам соединиться, — продолжал Филипп. — Я знаю, что жизнь — это огонь, в ней и сгореть недолго. Так лучше уж я сам сгорю, чем приносить в жертву тебя.

Он прижался к ней и обнял за плечи. В это время из кустов вылезла чья-то темная фигура. Филипп подскочил. До смерти перепуганный, он хотел крикнуть, но не смог — горло у него перехватило. Да поздно уже было кричать — неизвестный бросился на Гиту и начал бить ее по чем попало. Воспользовавшись этим, Филипп кинулся бежать к лесу.

Гита визжала, стараясь уцепиться за Филиппа, но того уже и след простыл. Продираясь сквозь кусты, он весь исцарапался, но боли не чувствовал. От страха лязгал зубами и все оглядывался — не преследуют ли его. Слава богу, никто за ним не гнался.

Он выбежал на аллею, пыхтя и поддерживая свой живот. Остатки волос на его плешивой голове, которые он всегда так заботливо помадил и смазывал маслами, торчали в беспорядке. Лицо было чем-то выпачкано. Он спускался с горы едва дыша.

Покинутая им Гита молча сносила побои мужа. Борис озверел, он уже не отдавал себе отчета, давно ли бьет ее. Чувствовал только, как ярость его с каждым ударом возрастает. В конце концов, не зная, что еще с ней сделать, схватил за волосы и потащил за собой. Лишь теперь Гита подмяла крик и стала отбиваться.

Борясь с ней, Борис выкрикивал:

— Аспарух!.. Беглишки!.. Куда ты пропал? Поди погляди, как эта кошка царапается! Иди же! Будешь моим свидетелем… Аспарух!

Аспарух как сквозь землю провалился.

Тогда Борис схватил Гиту за платье и поволок к вилле.

— Пойдем, мерзавка, я покажу тебя людям! Пускай поглядят на тебя, красотку!

Сначала Гита как будто покорилась, но, увидев светящиеся окна виллы, уперлась на месте и крикнула сквозь слезы:

— Этого удовольствия я тебе не доставлю!

Борис попытался пнуть ее ногой, но она вырвалась у него из рук и стрелой помчалась к лесу. Он кинулся было за ней, но она уже исчезла среди сосен. Водворилась тишина. Борис понял, что ее не догнать. Он выругался и в темноте, не разбирая дороги, побрел через поляну.

Лето, пахучее и сладкое, как пшеничная лепешка, уже близилось к концу, однако тепла еще хватало для яблок и розового винограда. Все еще вызревали помидоры, огурцы и молочная кукуруза, а вдогонку за ними — синие сливы и крупные сочные груши. Не иссякли земные дары, хотя лето в этом году нельзя было назвать особенно благодатным — мало было дождей и влажных ветров. Может быть, поэтому красные рассыпчатые арбузы были так сладки, будто их сахаром посыпали, а дыни, горками возвышавшиеся посреди базара, были такие ярко-желтые, словно из телег и грузовиков золото высыпали. Базар не вмещал всех плодов, и грибов было уйма — в последнее время перепадали неожиданные шумливые дожди, правда, такие короткие, что едва успевали омыть крыши и листья на деревьях.

Но счастливее всех оказались гусыни — гусята уже успели вырасти и плавали теперь по реке, не страшась нырять даже в глубокие омуты. Река не пересыхала и никогда, должно быть, не пересохнет, потому что начинается она где-то у снежных вершин да в заросших папоротником ущельях. Она шумела, переливаясь с камня на камень, увлекая с собой потоки и ручьи из всех теснин и овражков, и врывалась в город буйная, полноводная, играющая пеной и с таким неудержимым весельем, словно никогда не горевала и ни над чем не задумывалась. Повыше, у выхода из ущелья, она приводила в движение несколько сукновален и водяных мельниц, забавляясь ими, как перышками, будто и они были даны ей для развлечения, но, примчав свои воды к городу, где большие предприятия изрыгали в нее из своих утроб всякие нечистоты и ядовитые краски, она сразу усмирялась, одетая в бетон и гранит.

Когда-то, в былые времена, на городской окраине возле железнодорожной станции и ниже по течению тянулись огороды и пляжи, а теперь там сгружали песок и гравии и ссыпали в ямы городской мусор. Душно и смрадно было в этих местах летом, не лучше пожалуй, и зимой, да и весной, которая здесь почти не отличалась от дождливой осени. Особенно же тягостно было в конце лета, когда каждый день разгружали и загружали вагоны фруктами и овощами, лесоматериалами и тканями, пряжей и отбросами. Конечно, для таких, как Гатю Цементная Голова, привыкшего к трудностям своей профессии, ничего не стоило провести час-другой, а то и целый день на станции. Не смущало это и Геннадия, давнего приятеля Бориса, который и не желал для себя другого занятия, кроме работы грузчика. Они привыкли к дыму паровозов, гари и пыли, к запаху гниющих плодов, которые иногда привозили и сюда, в старый город.