Нэнси Хьюстон - Линии разлома

— Мне кажется, Сэди хочет сходить в бакалею на углу и купить себе конфет, так ведь?

Мама оборачивается ко мне:

— Отличная мысль, правда, Сэди?

Я, конечно, очень люблю конфеты, а достаются они мне только на Хэллоуин и Рождество (бабушка считает, что сладкое портит зубы!), но мне совсем не улыбается бродить по незнакомым улицам в поисках незнакомой бакалейной лавки.

— Да нет, не надо мне никаких конфет. — Я пытаюсь возражать, но Питер сует мне деньги в ладонь со словами: «Я уверен, что в глубине души эта маленькая девочка умирает от желания отправиться за конфетами», а мама уже несет мое пальтишко и объясняет: «Слушай внимательно, детка, это в четырех улицах от дома, по прямой, иди, а то заскучаешь, пока мы репетируем». — «Мне совсем не скучно!» — протестую я, но она уже ведет меня к двери со словами: «Давай, малышка, не упрямься. Когда вернешься, сядем играть в рами».

Улицы длинные, и я боюсь, что заблужусь, или меня разорвут собаки, или похитит шайка нищих, но я хочу доказать маме, что уже выросла и не стану для нее обузой, если мы будем жить вместе, и как только страх подкатывает к горлу, а на глазах выступают слезы, я их глотаю, ноги как будто отделяются от тела, чтобы убежать, но я заставляю их шагать спокойно и размеренно — левая-правая, левая-правая — и по возможности наступаю правой на трещины в асфальте. Квартал, где живет мама, не такой ухоженный и богатый, как наш, из трещин в тротуаре прорастает трава, штукатурка осыпается, люди сидят на ступеньках, пьют пиво и болтают, потому что сегодня выдался первый по-настоящему теплый день. Когда я наконец добираюсь до магазина, мне кажется, что путешествие заняло много-много часов.

Я толкаю дверь, у меня над головой звякает колокольчик, я подпрыгиваю до потолка, роняю монетки, которые получила от Питера, и они раскатываются по полу. Толстая дама, стоящая за кассой, весело восклицает: «Вот-те на!» К счастью, в магазине нет других покупателей и посмеяться над моей неуклюжестью некому. Я опускаюсь на корточки и начинаю подбирать монетки, одну за другой, и на это уходит целая вечность. Закончив, я поднимаюсь, дрожа от страха, что толстухе надоело ждать, но она на меня даже не смотрит — листает себе лениво журнальчик и позевывает. Похоже, вечером собирается в гости, иначе не надела бы зеленое парчовое платье. Бигуди на голове не очень к нему подходят, но кто захочет надевать платье пот о м и портить прическу?

— Я хотела бы купить конфет, — сообщаю самым вежливым тоном, на какой только способна, но голос мой звучит так тихо, что она не слышит, мне приходится повторить просьбу, и продавщица тяжело поднимается. Она вперевалку подходит к полке с конфетами и начинает насыпать в бумажный пакет леденцы, драже, засахаренные фрукты, помадку, черно-красные лакричные палочки, называя мне цены. Я кладу монетки на прилавок, надеясь, что женщина не заметит, какие у меня грязные руки — я ведь на полу возилась, — собираюсь сказать спасибо и отправиться восвояси, но тут она говорит:

— Не поможешь застегнуть молнию, детка?

Продавщица поворачивается, и я вижу, что спина у нее белая и мясистая, как брюхо кита, мои пальцы сражаются с застежкой, кожа под блестящей зеленой тканью собирается в складки, я боюсь, что не сумею довести дело до конца, багровею от натуги, и продавщица передергивает плечами, чтобы облегчить мне задачу, но спину не втянешь, как живот, так что, когда молния наконец поддается, она говорит:

— Да уж, дышать мне сегодня вечером точно не стоит! — А потом добавляет: — Спасибо, милая, — и протягивает мне в благодарность двух пупсов-негритят, но я так нервничаю, что едва не роняю подарок на пол.

Волки-оборотни не разорвали меня на куски, когда я возвращалась домой, маму я застала за уборкой постели — вид у нее был рассеянный, волосы растрепались, а Питер куда-то подевался.

— Где Питер? — спросила я.

— Ему пришлось уйти.

— Но ты обещала, что мы сыграем в рами!

— Я помню, дорогая, но ему позвонили — какое-то срочное дело… Он велел тебя крепко расцеловать.

Я ничего не отвечаю, но чувствую себя обманутой, и мне немного обидно.

Мама закуривает и с силой выдыхает дым из ноздрей (я обожаю, когда она так делает).

— Тебе нравится Питер?

— Он ничего.

— Ты ему очень нравишься.

— Он же меня совсем не знает…

— Знаешь, что он сказал о тебе?

— Нет.

— Он сказал: «В этой башке много чего варится…»

— Что такое башка?

— Это твоя голова, ангелочек! — смеется мама.

Я решаю прояснить все до конца и спрашиваю:

— Вы поженитесь?

— Как ты догадалась?

Мамин ответ бьет меня по голове, как ударная волна.

— Вы поженитесь? — повторяю я тоненьким срывающимся голоском.

— Иди ко мне на колени, детка.

Мама распахивает мне объятия.

— Знаешь, пока это секрет, не говори ничего бабушке с дедушкой, ладно? Питер — очень хороший человек, он всерьез занялся моей карьерой, организовал этой весной фантастическое турне, я объехала всю страну из конца в конец. Он сделает меня знаменитой, Сэди!

— Но ты его любишь?

— Ох… люблю ли я его? — Мама долго молча смотрит на меня, потом отвечает: — Знаешь, милая, я не уверена, что разбираюсь в любви, но в одном уверена на все сто: я… люблю… тебя! Поняла? А насчет всего остального… не беспокойся, хорошо? Это моя забота.

— Значит, если вы поженитесь, я смогу жить с вами, потому что это уже не будет так позорно?

— Позорно? Девочка моя! В твоей маленькой башке и впрямь рождаются странные мысли! Стыд, позор… при чем тут эти глупости? Все дело в деньгах. Если дело пойдет так, как идет сейчас, ответ на твой вопрос — огромное-преогромное… да! Но пока и об этом — молчок, идет? Заметано?

Она встает и зажигает все лампы, потому что солнце садится и в комнате совсем темно. Я иду следом за мамой на кухню, она подхватывает меня и сажает на один из барных табуретов, чтобы я наблюдала за готовкой.

— Я приготовлю нам гамбургеры, не возражаешь?

Я не знаю, стоит ли рассказывать маме о «Слоппи Джойс», тех самых потрясающих открытых гамбургерах, которые мне так понравились на дне рождения Лизы, но в конце концов решаю этого не делать — мама может подумать, что я критикую ее стряпню, — и просто говорю «Класс!». Она достает из холодильника мясо, режет его на куски и прокручивает через мясорубку, эта работа навевает ей одну песенку — вообще-то мама всегда, в любых обстоятельствах, вспоминает какую-нибудь песню — и она поет балладу о молодом голландце по имени Джонни Бёрбек. Однажды он придумал сосисочную машину. Его соседи ужасно боялись, что все их собаки и кошки пойдут на фарш. В этом месте я громко смеюсь. В последнем куплете машина ломается, и Джонни Бёрбек забирается внутрь, чтобы ее починить, но его жена — лунатик, она включает машину — ненарочно, конечно, вот умора-то, когда мама поет: