Нэнси Хьюстон - Линии разлома

— Ты знаешь, что твоя мама — волшебница? — спрашивает один из маминых приятелей, но мне нет дела ни до них, ни до их вопросов, я хочу одного — чтобы все убрались и не портили наш с мамой уик-энд. Она, похоже, не понимает, что отпущенные нам драгоценные часы утекают, один за другим, и вот стрелки уже показывают три пополудни, и Питер жарит яичницу-болтушку на сковородке, которую мама так и не вымыла со вчерашнего дня. Он раскладывает еду по чашкам и пиалам, потому что тарелок на всех не хватает. Мне становится веселее, но тут кто-то спрашивает — для поддержания разговора, а не из интереса! — в какую школу я хожу. Я отвечаю, и все принимаются ахать и охать: «Здорово!», «Шикарно!» Я краснею, хоть и не виновата, что учусь именно там, и, чем сильнее краснею, тем больше смущаюсь, потому что другие могут заметить мое смущение, и от этого я вся заливаюсь краской, но тут, слава Богу, вмешивается мама: «Эй, должен же быть в семье хоть один приличный человек!» В ответ раздается дружный хохот, и они меняют тему разговора.

Время бежит. Внезапно мама вскакивает и говорит:

— Ладно, ребята, проваливайте. Уже пять, в семь концерт, мне нужно время, чтобы собраться. Сэди, детка, не возражаешь, если тебя отвезет Питер?

За несколько секунд она собирает мои вещи в чемоданчик, ее дружки гурьбой тянутся к двери, я чувствую себя потерянной и одинокой во всем этом шуме-гаме, но мама присаживается передо мной на корточки, берет мое лицо в ладони и нежно касается губами моих губ. «Итак, ты не забудешь ничего из того, о чем мы вчера говорили, правда?» — спрашивает она, и я киваю, изо всех сил стараясь не заплакать. Я хочу знать, когда мы снова увидимся, но спросить не решаюсь. Мама шепчет мне на ухо — так, чтобы никто не услышал: «Что такое гамбургер?» И я отвечаю: «Человек, который живет в Гамбурге». А она поправляет: «Да нет же, глупышка, это котлета в круглой булочке!» Потом она крепко-крепко прижимает меня к груди — там трепещет ее пение — и подталкивает к двери.

Питер разрешает мне сесть на переднее сиденье (бабушка никогда не позволяет), и мы едем по городу под дождем, по радио поет Элвис Пресли, и дворники разгоняют потоки воды с ветрового стекла в такт его музыке.

Я вдруг вспоминаю взгляд, которым обменялись бабушка с дедушкой, услышав фамилию Питера, и спрашиваю:

— Что это за фамилия — Зильберман?

— Еврейская, — отвечает он. — А что?

— Что значит «еврейская»?

— Как бы тебе объяснить… Это длинная история со множеством неожиданных поворотов, но без счастливого конца.

— Значит, ты не ходишь в церковь?

— Ну почему, многие евреи ходят в свои церкви — они называются синагоги. Я не хожу в церковь не потому, что я еврей , а потому, что я атеист.

— Что такое «атеист»?

— Атеисты — люди, которые не верят в сказочки о добром Боге и страшном дьяволе.

— Но во что-то же ты веришь?

— Ну… конечно… например, в твою маму. Я верю в деньги, хотя доказательств их существования видел пока немного. На все сто верю в «дворники» — взгляни, как здорово они очищают ветровое стекло! Так… свято верю в яичницу-болтушку, лучше с клецками.

— Что такое «клецки»?

— Ох… Ладно, крошка, притормози с вопросами, тебе предстоит узнать массу интересного!

Нелегко возвращаться к привычной жизни, когда голова полнится воспоминаниями о пережитом счастье. Тяжело проснуться в понедельник утром и осознать, что до следующей субботы еще целых пять дней, но, когда они пройдут, ничего хорошо все равно не случится. В каждое мгновение каждой секунды я готова взорваться, нервы напряжены до предела, меня раздражает все — и бабушка с ее вопросами об уборке постели, и Хилари, колотящий хвостом по паркету. Как бы мне хотелось наподдать ногой обоим! Увы, это невозможно.

Я ужасно мучаюсь на занятиях балетом, потому что пуанты стали мне малы, а бабушка не хочет покупать новые, ведь до летних каникул осталось всего два месяца и до сентября ноги у меня еще вырастут, так что придется потерпеть.

В школе я обдумываю идею, не рассказать ли девочкам мамины шутки насчет гамбургера и болонки, но боюсь, что они переглянутся, вздернув брови, и их высокомерное молчание навсегда испортит эти шутки. На уроке рисования я иду поточить синий карандаш, вставляю его в машинку и вдруг вспоминаю, как мама проворачивала мясо в мясорубке и пела песенку о Джонни Бёрбеке — «Она взялась за ручку и крутанула раз», — и мне начинает казаться, что я точу не карандаш, а свой указательный палец, с каждым поворотом ручки он становится короче, правая рука превращает левую в месиво, вырывает из нее куски плоти, разрывает жилы, с хрустом сминает кости, выжимает по капле кровь… «В чем дело, Сэди?» — спрашивает учительница, потому что я стою перед точилкой, застыв как статуя, и ничего не точу.

Апрель робко вступает в свои права. Я внимательно за собой наблюдаю и ежедневно выставляю себе оценку, исходя из десяти баллов. Вернувшись из школы, подхожу к зеркалу в своей комнате и лишаю себя «очков», если волосы растрепались, если шнурки развязались, если подшивка юбки оторвалась. То же происходит, если я рыгаю, пукаю, даю бабушке повод повысить голос или мисс Келли отлупить меня линейкой. Я поступаю честно и принципиально и наказываю себя за произнесенное вслух (даже шепотом!) грубое слово, за грамматическую ошибку, за то, что взяла стакан левой рукой или проглотила сопли, вместо того чтобы высморкаться.

У меня выпал один из верхних клыков, и я часами сосу дырку в десне, снова и снова тычу в нее языком, и глотаю, ощутив во рту металлический вкус крови. Я бы и себя съела, если бы могла провалиться через горло в желудок. Для начала я обгрызла бы ногти, потом схрумкала бы пальцы, ладони, локти и плечи… Нет, пожалуй, начала бы со ступней… Но вот вопрос — как быть с головой? Открыть рот так широко, чтобы губы вывернулись назад, и в один присест проглотить голову? Тогда от меня останется один желудок — маленький трепыхающийся от сытости мешочек.

Я всегда хочу есть. Бабушка говорит, что пищу нужно пережевывать медленно и вдумчиво, а брать добавку — дурной тон. Бабушка не контролирует меня только во время полдника — в пять она возится в саду. Когда она не смотрит, я делаю себе огромные сандвичи с арахисовым маслом и виноградным желе.

Однажды я собиралась насладиться этим преступным сладко-соленым лакомством, и тут в кухне появился незнакомец. Он двигался легко и бесшумно, как кот, у него были лохматые брови и зеленые, с золотым отливом, глаза. Я сразу поняла, что это один из дедушкиных сумасшедших: может, заблудился, когда искал выход на улицу, или просто решил обследовать дом своего доктора. Справившись с удивлением, я сказала: «Привет!» Он ответил: «Привет! Выглядит аппетитно!» — «Хотите?» — спросила я, кивнув на нетронутый сандвич на тарелке. «Нет, нет. Но спасибо. Меня зовут Джаспер, а тебя?» — «Сэди». — «Можно присесть?» — «Прошу вас». Я ощутила легкую сладкую дрожь в желудке, потому что случившееся было событием в моей небогатой событиями жизни. «В детстве я тоже обожал эту смесь», — произнес он, глядя на банки на столе, но тут в кухню ворвался почуявший чужого Хилари: он тявкал, щелкал челюстями, и я наконец сделала то, о чем мечтала много месяцев, — дала ему пинка ногой. Хилари возмущенно завизжал от боли, как пес в мультфильме «Том и Джерри». Джаспер поднялся и сказал: «Нет, нет, Сэди, не наказывай собачку. Собаки не могут быть умнее хозяев. Бедный малыш, бедный малыш…» Он наклонился, чтобы погладить Хилари — тот все еще попискивал, но в этот момент в кухню, размахивая секатором, ворвалась бабушка. «Убирайтесь! — закричала она. — Немедленно! Покиньте дом или я вызову полицию!» Джаспер грустно улыбнулся, тихо сказал: «Приятно было поговорить с тобой, Сэди», — и Событие закончилось, не успев начаться.