Нэнси Хьюстон - Линии разлома

Мама делает мне знак, чтобы я подпевала, и я радостно подхватываю:

…и так далее. Я стараюсь петь громко, чтобы мой голос звучал так же чисто и роскошно, как мамин, но ничего не выходит, это все равно что сравнивать обрат со сливками.

Мама ловко лепит из фарша маленькие шарики и спрашивает:

— Знаешь, что такое гамбургер?

Очевидный ответ не может быть правильным, и я отвечаю:

— Нет, скажи сама.

— Это господин, живущий в Гамбурге! А кто такая болонка?

— Ну…

— Ха, ха, ха! Это женщина, которая живет в Болонье! Ну а стейк?

— Мальчик из Стейксвилля? — говорю я, чтобы показать, что уловила, в чем суть игры.

— Нет, глупышка, это толстый ломоть говядины! — хохочет мама, и я точно знаю, что ни у одной моей одноклассницы нет такой замечательной матери.

Когда она поворачивается ко мне спиной, я вспоминаю, что хотела рассказать, как учительница музыки бьет меня линейкой, и добавляю эту ложку дегтя в бочку… счастья.

Мама не отвечает.

— Мам, ты что, не слышишь?

— А?

— Я сказала, что мисс Келли бьет меня по запястьям линейкой, очень сильно , почти на каждом уроке…

— Да, я слышала, дорогая… Должно быть, не слишком приятно, — произносит она отсутствующим голосом, и я вижу, что она где-то далеко, очень далеко, неизвестно где, и говорю, чтобы вернуть мною же разрушенный веселый настрой:

— Если Джонни Бёрбек прокрутил себя на фарш, значит, он больше не голландец, а гамбургер.

И мама весело хохочет в ответ.

На десерт у нас виноградное желе — мы едим его ложками прямо из банки (бабушка такого никогда бы не позволила), губы у меня стали лиловые, мама высовывает язык, и он тоже совсем лиловый, мы хихикаем, а потом она спрашивает: «Можешь высунуть язык и дотронуться до носа?» — я делаю попытку, ничего не выходит, а она говорит: «Смотри, как это легко!» — высовывает язык и касается носа указательным пальцем. Интересно, думаю я, восхитятся в понедельник мои одноклассницы, если я покажу им этот фокус, или скажут: «Какая идиотская шутка!» — и на том все и закончится. Я показываю маме, как умею скашивать глаза: смотрю на указательный палец и медленно подношу его к носу. Она не говорит, что я останусь косой на всю жизнь, и мне хочется, чтобы этот вечер не кончался никогда.

Мы укладываемся в мамину кровать. Я лежу, тесно прижавшись к ее теплому телу, и чувствую себя, как в раю, но она вдруг встает и идет на кухню налить себе виски, берет сигарету. Я смотрю на маму сквозь ресницы и притворяюсь, что сплю, потому что не хочу упустить ни единой секунды времени в мамином обществе, но в конце концов засыпаю по правде. Во сне я вижу, как мама кладет в коричневый конверт крошечного ребенка, пишет на конверте имя красным фломастером и бросает конверт в чей-то почтовый ящик, потом проделывает то же самое с другим младенцем, и мне становится ужасно не по себе при мысли о том, что все эти малыши лежат в заклеенных конвертах совершенно голые и им даже нечего поесть.

Когда я просыпаюсь утром, мама крепко спит рядом со мной. Она закинула левую руку за голову, я несколько минут рассматриваю ее родинку и думаю, почему моя собственная появилась в таком стыдном месте. С этой мыслью возвращается воспоминание о том, что я «грязная» и ничтожная. Правая нога начинает дубасить левую, я боюсь разбудить маму, осторожно вылезаю из кровати и плетусь в туалет. Мама не просыпается, я не знаю, чем заняться, и решаю позавтракать — ем конфеты, а Враг досаждает мне ехидными замечаниями: «Ты и так толстая девочка, а от конфет потолстеешь еще больше». Я пытаюсь отвлечься, ищу на полках какую-нибудь детскую книжку, ничего не нахожу и возвращаюсь к конфетам, потом меня начинает тошнить от запаха застывшего жира — мама не помыла сковородку, на которой вчера жарила гамбургеры, я бегу в туалет, и меня рвет. Я совсем не хочу испортить этот драгоценный уик-энд, но в данный конкретный момент мне совсем не весело и не хорошо: на улице ливень, я жду не дождусь, когда проснется мама, но не решаюсь ее разбудить, потому что она, наверное, не ложилась всю ночь, думала и пила, как часто делают артисты. После рвоты у меня дерет горло, и я лезу в холодильник, чтобы поискать молоко, но там нет ничего, кроме половинки грейпфрута и куска посиневшего сыра, он выглядит так ужасно, что меня снова начинает тошнить, и я захлопываю дверцу.

Мама садится на кровати, и я пугаюсь — вдруг она сердится, что я ее разбудила, но она восклицает:

— Боже, который час? Одиннадцать… Ты давно встала, детка?

Мама вскакивает, и мир снова приходит в равновесие, ведь она здесь, со мной, курит свою первую сигарету, варит кофе, натягивает черные брюки, обнимает меня, включает радио и продолжает разговор.

— Какая мерзкая погода! Ужасно жалко, я хотела повести тебя в зоопарк!

Появляется Питер с продуктами (вместо приветствия он взъерошивает мне волосы, и мне это не слишком нравится — я только что причесалась), без предупреждения заваливаются двое маминых друзей, потом начинает трезвонить телефон, подтягиваются другие приятели, и уже через час шестеро незнакомых мне людей курят, разговаривают и смеются в маминой квартире. Двое гостей — бородачи, и я спрашиваю себя, носит ли бороду мой отец Морт и знают ли его эти люди. Если да, может, они скажут ему при встрече, что видели его дочь Сэди, а он расспросит их обо мне. Все говорят, что рады со мной познакомиться, а я вот совсем не рада — они присвоили мою маму в тот единственный уик-энд, который мне выпало провести в ее доме. Я замечаю, что мамины приятели разговаривают с ней особым, почтительным голосом, стоит ей открыть рот — и они замолкают и слушают, и над шутками ее смеются громче обычного. В какой-то момент Питеру приходит в голову злосчастная идея: он сажает меня на колени и начинает дурацкую игру в «ехали мы, ехали» (взрослые почему-то уверены, что дети это обожают!). Я ерзаю и выворачиваюсь до тех пор, пока он меня не отпускает, и тут одна женщина говорит:

— Крисси, может, споешь нам что-нибудь?

— Почему нет… — отвечает мама и, не вставая со стула, закрывает глаза и скрещивает на груди руки. Она поглаживает большим пальцем правой руки родинку на левой и разогревает связки, выпевая ноты — вполголоса, нежно, сначала высокие, потом низкие, подобно тому, как скрипач водит смычком по струнам, настраивая скрипку. Питер садится за пианино и берет то фа , то ля-бемоль в нижней октаве — это напоминает звучание органа. Сначала мамин голос следует за мелодией Питера, но потом он взмывает вверх, заполняет собой всю комнату, проходит сквозь стены и потолок, устремляется в небеса, и мы тоже закрываем глаза, потому что в реальном мире не осталось ничего интересного, кроме голоса моей матери — такого же прекрасного и совершенного, как воздух, вода и любовь. Когда мама умолкает, ни один человек в комнате не знает, кто он и где находится, а женщина, попросившая маму спеть, и вовсе плачет. Наступает долгая тишина, потом ее разрывает гром аплодисментов.