Анатолий Азольский - Легенда о Травкине

Никогда еще наводимые Травкиным ракеты не летали так далеко от полигона. О сезонных перемещениях овечьего стада он знал, но никак не мог предположить такого совпадения.

Надо было срочно занять чем-то людей, иначе — провал. Ничто, казалось, не зависело уже от людей — и тем не менее Травкин понимал, что слияние человека с им же созданным предметом образует порой такое взаимосогласие, такую взаимозависимость, от которой самому человеку дурно. Еще в первый полигонный год столкнулся он с небывалым явлением: станция, какая-нибудь «Двина», никак не «фурычила» ни под каким нажимом настройщика — и неожиданно вздрагивала, оживала и начинала работать, едва к ней приближался прилетевший из Москвы разработчик. Та же ЭВМ, ни к черту не годившаяся, при Лыкове вполне устойчиво подводила ракету к зоне. Бывали примеры обратные: «Ладога» притворялась дохлой, вышедшей из строя, когда на площадке появлялся ее разработчик. И люди, инженеры «Долины», могли перегореть, истратить впустую тот нервный заряд энергии, что необъяснимым путем передавался станции.

Что делать? Пригласить ансамбль песни и танца из Ташкента? Вывезти всех, комиссию тоже, на рыбалку? Или здесь, рядом, в степи организовать охоту на сайгаков?

Счастливую мысль подал кто-то из офицеров: по столице ходит «Сладкая жизнь» Феллини, ее бы сюда. «Лунный грунт скорее привезут!» — засомневался Травкин. Но позвонил верным друзьям Шурику и Павлику, пригласил обоих на площадку вместе со «Сладкой жизнью», а те замялись, забубнили о спектаклях, на которые именно им ходить нельзя.

До обеда бегал Вадим Алексеевич по площадке, висел на телефонах, со сладостной жутью представлял себе: подлетит сейчас Воронцов на «газике», глянет на толпу у столовой и сплюнет: «Пора подгонять воронки!»

Выручил Артемьев, напомнил о заключительном туре конкурса на лучшую самодельную ракету. Уломали комиссию, та согласилась присутствовать и оценивать. Выставили посты наблюдения. Солдаты принесли весь приворованный порох. Нашлись три инженера из отдела траекторных измерений. Двое суток палили в небо. «Сдаем «Долину»!» — отвечал по телефону дежурный по гарнизону, когда с окрестных площадок пошел один и тот же вопрос: что там у вас происходит?

22 октября было ветрено и пасмурно, низкие тучи дождем отряхивались над 35-й площадкой — «Долина» отработала все цели.

К утру этого дня на площадке скопилось более сотни человек, Травкин всем разрешил быть на станции в час, когда над степью Казахстана ракеты «Долины» разваливали, раздробляли, разрушали и поджигали мишени. В посту РТ, в машинном зале, на командном пункте — только разработчики, контролеры и приемщики, боевой расчет и офицеры связи. Прочие сидели в коридоре, для них в машинном зале громко отсчитывали расстояние между ракетою и целью. Каждое «ноль!» встречалось аплодисментами, потом и эти «нули» стали обыденными. До огневых позиций далеко, какое-то рокотание шло оттуда, застревало в тучах. «Я благодарю всех за хорошую работу!» — раздалось наконец по трансляции, это Травкин сказал сухо и буднично. Никто не пожелал добираться до площадки на автобусах, все пошли прямиком, под дождем, под ветром, пели тихие песни, женщины останавливались, наклонялись к земле, подбирали какие-то иссушенные стебелечки, делали из них какое-то подобие букетиков, настроение такое было: щемящее, радостное, под легкую слезу.

На командном пункте свет не зажигали, шторы не раздвигали, громадная комната освещалась экранами индикаторов. Станцию не выключали, лучи разверток равномерно вращались. Полумрак, шелест бумаг, негромкие разговоры. Вместо людей — голубоватые и зеленые фигуры. Все, что надо было сказать, сказано. Неожиданно заговорили о минувшей войне. Припоминали самые отчаянные месяцы, дни, часы. Кто-то воспользовался паузой и рассказал:

— Первую блокадную зиму в Ленинграде помню. Выжил. В Сталинграде около Чуйкова все месяцы провел, корректировал огонь артиллерии с того берега. В Корсунь-Шевченковской операции оказался в подбитом танке, когда на запад рванулась танковая дивизия СС, — так вся дивизия мимо меня прошла. В осажденную Варшаву трижды прыгал с парашютом. Нахлебался, короче. Но самое страшное было перед Сталинградом, в начале августа, с дивизионом «катюш» связано; на ночь спрятались в балке, до фронта двести километров, утром извещают: фронт прорван, ждать дальнейших указаний. Вышел из балки на дорогу, солнышко начинает припекать, на западе неясный гул — то ли танки, то ли артиллерия, то ли бомбежка. Буйные травы, мелочь разная стрекочет, ошеломляющая радость бытия, и по пыльной дороге — пыль столбом, знамя над пылью, прислушиваюсь — песня, «Взвейтесь, соколы, орлами». Курсанты идут, все Грозненское училище брошено на прорыв, заткнуть дыру: в многомиллионной России не нашлось ни одной воинской единицы, некому останавливать немцев, идут, песню поют, те идут, по которым острейшая нужда будет через несколько месяцев, необученные курсанты, которым не дано стать командирами взводов и рот. Ночью выгрузились, в пяти километрах, на станции, оружия не дождались, приказ есть приказ, одна винтовка на пятерых, реденькие штыки над строем по-походному. Красивые, веселые, молодые. Там где-то, когда от станции отошли, поняли бесповоротно: умирать идут, погибать за отечество. Представляете: солнечное утро, плодороднейший край России, насекомые цвикают, роса еще не сошла... Штыком в меня вонзилось утро это...

Вечером комиссию пригласили на ужин. Сухой закон — не для тех, кто его провозглашает. Было произнесено много тостов. Очень маленькую речь сказал и Травкин. «Всеми своими успехами я обязан партии...»

Все было кончено. Ветер гнал по площадке обрывки бумаг и пакетов, унося в степь последние напоминания о шестилетних трудах. Гостиницы закрыты, окна заколочены на зиму, даже в «Мухе» никого нет, потому что «Амуры» переведены на 65-ю. Неподвижны антенны «Долины», опечатанной и опломбированной. Несколько раз в день прокатит под окнами Травкина машина с караулом, сменит посты у антенн и на станции, вернется. Около полудня учебная батарея выпулит ракету — и вновь тишина. Иногда от крылечка доносились доклады при смене часового: «Пост номер два сдан! Пост номер два принят!..»

Вадим Алексеевич писал отчет о «Долине», втаскивая в него мысли свои о том, как должна развиваться противовоздушная оборона страны. Форма отчета вовсе не требовала такого расширения, но у Травкина не было иного способа высказаться. Он творил впрок, надеясь только на листовую броню российских сейфов: бумага, единожды попав сюда, становилась не просто входящим номером таким-то, а законсервированной и погребенной мыслью, семенем редкого и вымирающего злака. Придет время — и чьи-то глаза равнодушно побегут по строчкам, споткнутся, отступят назад и медленно зашагают по фразам, часто останавливаясь. Чьи эти глаза? И будут ли они?