Адам Торп - Правила перспективы

Он не пессимист. У него есть жена и две прелестные дочки. И Музей.

Он должен вернуться домой.

Вернер снова завел патефон — Шуман! "Die alten, bösen Lieder" [12] "Старые, злые песни" (нем.) . Из цикла "Любовь поэта" Шумана. Слова в переводе В. Н. Аргамакова. — опять на слова Гейне! Фортепиано взяло несколько аккордов, и да, давайте! Вы злые, злые песни, коварный, страшный сон, пусть вас в гробу схоронят, должен большим быть он! Вернер тихо подпевал, но герр Хоффер, поймав острый взгляд фрау Шенкель, решил, что разумнее этого не делать, закрыл глаза и вернулся к гейдельбергским мечтам.

Господство пошлости — прямое следствие развития науки, техники и индустриализации городов — противоестественно. Как далеки были наука и техника от гейдельбергских высот, тонувших в ароматах весеннего разнотравья нестриженых газонов, укрытых тяжелыми ветвями! Этому порочному триединству противостояла невыразимая загадка, частичка божества, священное, неистребимое стремление, придающее благородство человеческим страстям, почти погребенное под ложью и пошлостью наступивших времен.

— Надеюсь, у них нет пикировщиков, — донесся из другого мира голос фрау Шенкель.

— Господи помилуй, — пробормотал Вернер, — обязательно ей надо перебить Шумана.

Но и его вдохновляла революционная новизна — и даже эпатажные выходки дадаистов казались ему если и не здоровым искусством, то как минимум живительным течением.

Впервые в жизни увидев кубистскую картину — вихрь красок кисти Делоне, висевшую в модной галерее на Потсдамер-штрассе в Берлине, — он почувствовал, что начинается самое захватывающее приключение в его жизни! Околдованный, он стоял перед ней, как когда-то стоял, очарованный рухнувшей башней и пустоглазым величием Гейдельбергского замка. Впрочем, остроте его восприятия способствовало и то, что в галерее постоянно устраивались танцы с участием девушек, обнаженных до пояса. Но картина захватила его целиком. Это была смерть деньгам, рождение искусства.

То были бурные время.

В конце концов он влюбился, влюбился в прекрасное видение из шляпной лавки — в Сабину Трессель, которая ничего не понимала в искусстве, но, подняв руки к волосам, одним жестом поразила герра Хоффера в самое сердце.

Вернер беззвучно повторял последние слова, иронично и как-то проникновенно затихавшие вместе с последними печальными, нежными нотами: Что в том гробу сокрыто — от вас я не таю: навек в нем схоронил я любовь и скорбь мою.

Неужели и Вернер когда-то влюблялся? Может, боль, испытанная в юности, и стала причиной его бесчувственности и сухости? И был ли Вернер хоть когда-нибудь молодым? Уже пятнадцать лет назад, когда герр Хоффер только появился в Музее, Вернер Оберст выглядел так же — окостеневшим, пыльным ископаемым. А ведь, наверное, ему тогда было едва за тридцать.

Вернер сунул пластинку обратно в закапанный кровью футляр, и Хильде Винкель спросила, не стоит ли подняться и посмотреть, что происходит, потому как артобстрел утих.

— Может, танки уже здесь, — предположил Вернер, — вот и не стреляют.

Все задумались.

Герр Хоффер не мог этого представить, разве что совсем по-глупому, по-детски. Колонна танков ползет по белоснежным бетонным квадратам, словно по пешеходной дорожке в американском парке, меж бескрайних голых полей, окружающих Лоэнфельде. Так и представлялось: игрушечные танки, снося на своем пути игрушечные домики, подползают к макету Лоэнфельде, наподобие того, что выставлен в ратуше.

— Тогда они двинутся дальше и повстречаются с нашими мальчиками, марширующими домой с русскими пленными, — заявила фрау Шенкель, — вот будет сюрприз для американцев.

— А что, по-вашему, сделают русские пленники? — поинтересовался Вернер, явно забавляясь.

Фрау Шенкель злобно на него покосилась.

— Наверное, порадуются, — предположила Хильде. — Мы ведь уничтожаем капиталистов, которые им тоже враги.

— Вот именно, — согласилась фрау Шенкель.

— Большевики, значит, будут радоваться, — проговорил Вернер с ноткой сарказма в голосе.

— Конечно. Вот увидите.

— Как бы то ни было, никаких русских пленных не будет — ни радостных, ни каких-либо других.

— Думаете, мы всех перестреляем? — словно удивившись, спросила Хильде.

— Не будет никаких русских пленных, — повторил Вернер со зловещей ухмылкой.

Герр Хоффер прекрасно понял, что тот имеет в виду. У кузины фрау Хоффер была соседка, которая слушала Би-би-си.

Эта призрачная связь, кстати, немало его тревожила. Он решил сохранять нейтральное выражение лица, а вот фрау Шенкель нахмурилась.

— У нас хорошие мальчики на Восточном фронте, — сказала она. — Там пленных не расстреливают. Даже большевиков. Я бы знала. Хотите, покажу вам письма мужа? Они делились хлебом в русских деревнях с голодающими детьми. У них даже был еврей-переводчик — русский еврей. И уж конечно это не они с комфортом отсиживаются в хороших носках по домам и верят всякому вранью!

Она говорила о муже и сыне так, будто они живы.

— Ну мне, допустим, не слишком комфортно, — заерзал на подушке Вернер. — И носки у меня дырявые.

— Только не ждите, что я их заштопаю, — отрезала фрау Шенкель.

И Хильде Винкель, и герр Оберст улыбались. Вражда фрау Шенкель и Вернера Оберста временами служила отличным развлечением.

Отдаленный взрыв. Снова затишье. Может, американцы не стали утруждать себя Лоэнфельде и прошли мимо? Если так, то это почти обидно.

Вернер отложил книгу и закрыл глаза.

Наверняка у него заболела голова, решил герр Хоффер. Тут слишком темно, чтобы читать. Как в застенке, в застенке для помешанных.

Осторожнее, осторожнее со словами. Помешанные. У этого слова плохие ассоциации.

Сейчас, в подвале, герр Хоффер вспомнил то, что произошло семь лет назад. Воспоминания были настолько отчетливыми, словно с тех пор прошло не более недели. Партийный чиновник, конечно, не исходил пеной, как фюрер в Мюнхене на открытии выставки, но говорил примерно в том же ключе.

— Дамы и господа, — вещал он с баварским выговором, нависая над микрофоном, установленным в углу главного фойе, — выставленные здесь работы искажают природу до неузнаваемости. Небо на этих картинах представляется скорее желтым, чем голубым, а мир фантазий и галлюцинаций — реальнее реальности. В медицине существует вполне определенный термин для обозначения людей, из-под кисти которых вышло подобное, — помешательство. Все эти годы так называемые эксперты, все как один продавшиеся еврейским капиталистам, вводили нас в заблуждение. Очень скоро и нас ждет такое же помешательство, если прямо здесь и сейчас мы честно и откровенно не скажем: "Довольно!"

Все хлопали. Герр Хоффер, не поднимая глаз, теребил очки.