Адам Торп - Правила перспективы

Перри закурил «Честерфилд» и двинулся в путь среди груд битого кирпича и мертвецов, которые, как мнилось при свете дня, обрели бессмертие. Для них все вроде как только-только началось — и вместе с тем закончилось. Озабоченные старики с чемоданами и свертками даже не замечали его. Лица их были мрачны, ведь вся прожитая жизнь обернулась кровью на руках, и больше ничего за душой не осталось. Матерям с молчащими детьми было нелегко толкать разбитые коляски. Парни из других рот праздновали взятие очередного стратегического пункта — их сердца все еще бились. Развалины оглашались смехом, воплями и свистом. Кто-то отрубил живой курице голову, несколько человек пялились на бегающее туда-сюда заводной игрушкой птичье туловище.

Моррисон всего этого не видит, подумал Перри. И никогда не увидит. Ему теперь все чуждо, вообще все, даже Млечный Путь.

Картина смерти Моррисона мелькала в памяти несколькими кинокадрами — и лента обрывалась. Мелькнут кадрики внезапно в полной тьме — и обрываются.

Потравить бы сейчас байки. Самому парочку рассказать и других послушать. Посмеяться.

Складки на загривке, поворот головы, жабры на шее, жуткое щенячье поскуливание. И тьма. Мрак в душе.

Перри ужасно хотелось жить, но ведь и Моррисону — тоже. Патриоту, квадратной башке из висконсинского захолустья. Девичий изгиб губ, кивок-клевок головой под неизменное "Ну так"…

Это его черточки, Моррисона. Больше ничьи.

А семья еще не знает.

Кожевник Моррисон-старший выделывал кожи в вонючем бетонном сарае. Морри несколько раз про него упоминал. И вечно выигрывал в безик.

Перри проскользнул мимо разбитой лавки: в выкатившемся на улицу кирпичном крошеве кухонная утварь, метелки, терки, сковородки, целая плита. Конец света, а такие магазины еще существуют, удивительное дело. Какие-то гражданские ковырялись в месиве, набивали карманы, калечили пальцы о битое оконное стекло. Груды щебня, дымящиеся балки. Артиллерия постаралась, снарядов не жалели. Наверное, дома уже лежали в руинах, а обстрел все продолжался. Почему это от сгоревших зданий всегда несет жуткой кислятиной? И удивительно, стены рухнули, а батареи отопления держатся.

С самым невинным выражением лица он пробирался к развалинам Музея, направление на восток, пересечь парочку широких улиц — и на месте. Перри — художник, пожалуй, единственный во всей округе. В один прекрасный день он уйдет из рекламы, положит конец тупому копированию и посвятит себя творчеству. Он видел себя в просторной студии, наполненной ярким северным светом, но никак не мог представить, над какой картиной работает. В конце концов, какая разница? Он никогда даже не задумывался, какую картинку выдать для рекламы — все равно чего, арахиса, шоколадного печенья, жевательной резинки, автомобилей, — картинка являлась ему во всех подробностях, даже если он получал самые общие указания от фирмы-рекламодателя или от своего босса. Линия у него всегда выходила чистая и четкая, особенно хорошо получались лица.

Кто-то сказал, что он чем-то напоминает Гранта Вуда.

На смуглых телах его сборщиков кукурузы и кофе блестели капельки пота. Его стиль являл собой смесь соцреализма и чего-то призрачного, неуловимого, вроде детских воспоминаний. Если бы не война, он бы почти наверняка работал сейчас в Нью-Йорке в одной из ведущих компаний. Деньги пришлись бы кстати, только у него их нет. А что достижения в работе пока невелики, так это ничего. Главное — начальный капитал, все остальное приложится. За этим-то он и возвращается в подвал, все ради искусства. Даже невинность можно на себя не напускать, у него ведь и вправду намерения чистые. Совесть его спокойна, то, что он собирался сделать, никаких угрызений не вызывало, вот только вышел на дело он совершенно один, и лучше нацепить на себя личину солдата, который получил боевой приказ и направляется в конкретное место, указанное командиром.

Большинство улиц, даже тех, что пошире, были сплошь засыпаны щебнем и битым кирпичом, будто после разлива реки, несущей вместо воды строительный мусор, уровень паводка достигал середины окон первого этажа, пленные еще не занялись расчисткой, и людей почти не было видно.

Это улицы смерти, подумал Перри, ты будто в другой мир попал, еле пробираешься через море развалин, размолоченных стен, бревен, обломков и осколков.

Мимо прополз одинокий танк, поднял целую тучу удушающей известковой пыли и скрылся за углом, где у подножия длинной приставной лестницы стояла кучка штатских. Мужчина на верхушке лестницы прилаживал веревку к огромному нацистскому орлу, торчащему над зданием. Перри охотно бы посмотрел, как низвергают нацистский символ, зрелище осталось бы в памяти, но уже стемнело, и у человека наверху никак не получалось набросить веревку как надо, и пыль столбом стояла в воздухе.

Да и вообще, со злом будет покончено, только когда оно перестанет приносить прибыль. Этого не произойдет ни завтра, ни послезавтра.

Слышались отдельные винтовочные выстрелы, изредка ухала пушка, откуда-то издалека доносились короткие пулеметные очереди. Англичане метко прозвали пулеметы пустомелями: трещат слишком часто и без всякой видимой причины. Сейчас, похоже, стреляли из крупнокалиберных "браунингов эм-эм-джи", что бьют на четыре тысячи ярдов. Наверное, предместья зачищают. Только бы обошлось без большой крови.

А может, обнаружили где-нибудь на верхнем этаже снайпера с винтовкой и палят сейчас по нему из танка, пока гаденыш не подпрыгнет, не завизжит и не рухнет лицом вниз, как кукла.

Перри посветил фонариком на очередные развалины. С зазубренной стены свисало одеяло, здесь же притулилась разломанная кровать с лежащей на ней куклой, усадишь — глаза откроются. Под игрушки частенько маскировали мины-сюрпризы, и Перри не стал трогать куклу, она напомнила ему о мертвом младенце, попавшемся недавно на глаза. А вот одеяло Перри скатал и пристроил на плечо.

Надо же будет подложить под себя что-нибудь мягкое, пока ждешь.

Когда он увидел торчащий фронтон, и уцелевшую стену с пишущей машинкой на подоконнике, и кусок стеклянного потолка в небе, и крошечную статую Девы Марии, и торчащий из кучи мусора письменный стол, то испытал неведомое доселе возбуждение, почти сексуальное.

Перри постарался взять себя в руки. Надо набраться терпения. Ждать придется как часовому, с винтовкой у колен. Пока путь не будет свободен.

А это случится нескоро.

Какие-то люди закопошились вокруг, словно только вышли из укрытия, удивительные, не от мира сего создания засновали туда-сюда: штатские с чемоданами (этакие туристы), с велосипедами, нагруженными постельным бельем, с тележками, на которые была навалена фарфоровая посуда, табуретки, матрасы. Никто не обращал на Перри ни малейшего внимания, будто дело точно происходило во сне. Из груды обломков торчала рука, девичья рука, Перри отшвырнул в сторону пару камней, мусор помельче съехал вниз, показались белая грудь и плечи. Статуя, мраморная статуя без головы, понял Перри, может, та самая, с которой один из ребят понарошку трахался. Как это ее опять засыпало, интересно знать, сама, что ли, провалилась, очень уж тяжелая? Может, древнегреческая. Как у нее груди здорово торчат, и соски такие острые. У Морин не такие. Не сезон для свитеров.