Джон Уэйн - Зима в горах

Теперь уже у всех были в руках кружки с пивом, и Айво снова входил в свою привычную роль средневекового фигляра, сейчас он даст им спектакль: возмущение, гнев, омерзение — все будет опосредствовано, доведено до апогея, преображено силой искусства. Роджер смотрел, слушал, и ему открывалось то, чего он раньше не понимал: он увидел истоки темного, упорного предубеждения против искусства, проявляющегося почти в каждом поколении, — этот холодный страх перед его могуществом, которое, что ни говори, а все-таки, может быть, и от дьявола. Разве не дано ему возводить сотканные из сочувствия дворцы восторгов на зыбучем песке страдания — страдания кого-то неведомого или позабытого, кому сочувствие уже бессильно помочь и кого следовало бы помянуть благоговейным молчанием или молитвой?

Роджер пил пиво и поглядывал на Дженни, понуро сидевшую у стойки; глаза ее под темной челкой были полны участия. Любовь, избавление, столкновение, страдание, преображение искусством, наслаждение, забвение… Слишком многое произошло и слишком стремительно.

— Вначале, — говорил Айво, — несчастный этот бедолага был так испуган, что твердил только одно: „Вы упрячете меня за решетку?“ — Айво безошибочно имитировал бирмингемский акцент хорька и его испуганные возгласы. — Страх перед тюремной камерой заслонил для него все. Он едва не лишился чувств, пока они вели его по ступенькам в участок. Ему не верилось, что он когда-нибудь выйдет оттуда обратно: — „Вы упрячете меня за решетку?“ Полицейский пытался втолковать ему, что его привели туда только для того, чтобы он дал объяснения, после чего его отпустят на все четыре стороны, а дело будет разбираться потом. Но он был вне себя от страха и не понимал, что ему говорят. Пот лил с него ручьями. — Рассказывая, Айво весь съежился, худое лицо его, казалось, еще больше заострилось. Он сгибался в три погибели, сжимался в комочек, словно стараясь стать невидимым. — „Мой хозяин…“ — сказал он голосом хорька, — надо сообщить об этом моему хозяину. У меня есть номер его телефона». — Айво судорожно повертел в руках воображаемый клочок бумажки. — «У меня есть… его номер…» — «Если ты ищешь телефон мистера Джонса…» — Айво распрямил плечи, он говорил теперь бесстрастно, голосом песочного сержанта. — «Мы можем связаться с ним по телефону, если хочешь». — Айво менялся на глазах, попеременно изображая всех в лицах: он был хорьком, потел и хныкал; он был сержантом-олимпийцем; он был молодым констеблем и записывал показания, отработанным жестом, то и дело окуная перо в чернильницу и всякий раз, прежде чем окунуть, щеголевато оправляя манжету и быстрым рывком вытягивая из нее руку на всю длину; он был самим собой; он был Гито; он был весь полицейский участок, все, кто в нем присутствовал; он был снегом за его стенами; он был грузовиком с помятым крылом и бурым автобусом, брошенным на горной дороге. Его жилистая, подтянутая фигура и подвижное лицо воссоздавали картину всего происшествия. Он бессознательно входил в роль, он становился одержимым. И тем не менее Роджер, сидя в кругу слушателей чуть с краю, увидел все с неприглядной, щемящей душу оголенностью.

В общем-то, история была как история; ничего из ряда вон выходящего, непредвиденного не произошло. Из полицейского участка позвонили Дику Шарпу как владельцу автобуса и спросили, не желает ли он самолично присутствовать при показаниях той и другой стороны. Он любезно дал согласие и прибыл — учтивый, настороженный (можно было, конечно, не сомневаться, что ему тем или иным путем сразу же все стало известно, а если даже нет, то он всегда заранее был готов к тому, что в любую минуту нечто подобное может произойти). Для него исход дела был уже предрешен; выражение его лица было в меру решительным и вежливо непреклонным. Картина, нарисованная Айво, не оставляла сомнений в том, что с той секунды, как Дик Шарп переступил порог полицейского участка, хорек был обречен стать козлом отпущения. Айво мгновенно преобразился в Дика Шарпа, входящего в участок. Он прошелся походкой Дика Шарпа, он держался, как Дик Шарп, говорил с его интонацией: «Он действовал вопреки моим инструкциям. Я был крайне изумлен, узнав о случившемся. Шофер автобуса заболел, и я строго-настрого приказал не выпускать автобус на линию». И Айво тут же снова стал хорьком. Он не верил своим ушам; недоумение, негодование и, наконец, ярость и злоба, словно острия ножей, начали прорывать затуманившую его сознание пелену страха: «Да все же знают, что это вы приказали мне вывести машину из гаража!» — «Кто это знает?» — «Как кто? Все. Все знают!»

«Вы отрицаете, что вами было дано распоряжение вывести автобус на линию?» — спросил Айво-сержант хрустящим, песочным голосом.

«Разумеется, я это отрицаю», — отвечал Айво-Дик Шарп, изумленным выражением лица и тоном давая понять, насколько подобный вопрос неуместен.

«Он велел мне!.. Он сказал, что я буду водить машину, пока не вернется Берт, и его жалованье будет идти мне. Жалованье Берта», — бессвязно восклицал Айво-хорек.

«Какую линию обслуживал этот автобус?» — спросил Айво-сержант.

«Его выпускали на линию в экстренных случаях, — отвечал Айво-Дик Шарп. — Он обслуживал те участки, где регулярный транспорт выходил из строя».

«Скажите лучше — где вывели из строя Гэрета Джонса, когда кто-то напал на него и перешиб ему руку свинчаткой!» — тонким голосом Гито внезапно выкрикнул Айво.

«Потрудитесь молчать, пока вас не спрашивают», — оборвал Айво-Гито Айво-сержант, в то время как подлинный Гито, страшно довольный лицезрением самого себя в этой роли, не удержался и шепнул Роджеру на ухо:

— Так-то складно у меня, конечно, не получилось. Это я бы тогда так сказал, будь у меня такая голова на плечах, как у Айво.

— Попрошу соблюдать тишину в зале, — сказал Айво. — Еще всем по кружке. — Его кружка, вновь наполненная, уже появилась перед ним.

Айво-хорек теперь снова начал сжиматься, уходить в себя. Его землистое, потное от страха лицо блестело. С юности приучившийся ненавидеть и бояться «фараонов», он теперь почувствовал себя в цепких лапах полиции, а единственный человек, который мог бы вызволить его отсюда, вместо помощи подставил ему подножку, отчего он окончательно слетел с катушек. Он судорожно дергался, глазки-бусинки перебегали с лица на лицо, потом его взгляд метнулся к двери (словно в отчаянной надежде одним рывком вырваться на свободу).

Дверь за спиной Айво почти ежесекундно отворялась и затворялась, бар постепенно заполнялся посетителями. Но представление шло своим чередом: Дик Шарп уверенно-спокойно устранялся; хорек с каждой минутой становился все более косноязычным и жалким; Айво и Гито совсем утратили всякие очертания; сержант и взбрыкивающий рукой констебль продолжали играть свои безучастные роли. Наконец сержант сказал: «Ну, пока все, приятель. Мы тебя известим». Поначалу Айво-хорек не поверил своим ушам: ему казалось невероятным, что его могут отпустить отсюда подобру-поздорову, но когда Айво-сержант сказал: «Значит, мы дадим тебе знать, как только ты нам понадобишься, в конце квартала, надо думать» — и кивнул, давая понять, что разговор окончен, Айво-хорек, бросив на Айво-Дика Шарпа горящий ненавистью взгляд, суетливо ринулся к двери.