Сергей Саканский - Когда приходит Андж

Несколько минут они оба молча разглядывали спящую, затем Олла удовлетворенно хмыкнула и скрюченным пальцем поманила Стаканского за собой, и вскоре он испытал и величайшее наслаждение своей жизни, и гнуснейшее разочарование, а утром, пробуждаясь, в первые мгновения принимая ночное происшествие за сон, он услышал отчаянный вопль, жутко вплетенный в бодрый звон умывальника… Родриг Леопольдыч, бешено вращая колеса, катился по ступенькам, в руке у него был наган, он бесцельно палил в небо. Белла Родриговна была мертва.

— Ты подменил таблетку, — сказала Олла, изучающе глядя ему в глаза.

— Нет.

— Ты положил другую таблетку, — повторила она, покусывая ноготь.

— Черная таблетка, — Сказал Стаканский.

— Белая таблетка, — сказала Олла.

Они помолчали, глядя в воду. Вдруг Олла улыбнулась, болтнула ногой.

— Все будет хорошо, — твердо сказала она. — Я люблю тебя.

— Черная таблетка, — мысленно прошептал Стаканский, а вечером к нему в комнату, быстро снимая перчатки, вошел одноглазый полковник, плечом толкнул его на кровать, мелко постучал пальцем по циферблату своих часов и кинул ему в грудь дорожную сумку.

Стаканский бежал из Санска, проклиная город и его жителей, плача в свой мешочек на третьей полке общего вагона, изнывая от благодарности к этой единственной ночи с Оллой, холодной и безрукой, как статуя, ночи, которая будет самым значительным, самым дорогим воспоминанием его жизни: со временем оно отстоится, словно старое вино, оно будет питать его жизнь надеждой, нежным чувством ожидания, оно будет воздушно и стеклисто строить его грядущие книги…

О, беконечно далекая. полузабытая, воистину бескомпромиссная, без малейшей капли ненависти, любовь моя! Спасибо, что ты отвергла меня, швырнув в мутную пучину жизни, обрекла на страдания, указала сей гибельный путь, славный светом не спереди, но сзади, чтобы лучше видеть под ногами собственную тень.

Последующие несколько лет он провел в скитаниях, как бы следуя наставлению Максима Горького, познал и полюбил множество великолепных городов; приезжая на новое место, он устраивался в бесчисленных общежитиях, он пристально изучал улицы, тщательно поедая города, очищая их от советской скверны — там быстрым взглядом сломает парочку картонных бараков, тут надстроит колоколенку; он видел в подлинниках все шедевры архитектуры и живописи, дозволенные на территории страны, он познал клубки и сети человеческих отношений, запомнил сотни человеческих драм, с годами он окреп, заматерел, как-то по-особому устаканился; он был дворником, дорожным мастером, кондуктором, тунеядцем, тапером, фотографом, сутенером, декоратором, душевнобольным… в принципе, можно лепить наобум любые человеческие занятия, поскольку Стаканский, если и не изведал их все, то так или иначе соприкоснулся; его влекло через судьбы, он обрастал друзьями и врагами, его нещадно били и обожали страстно, несколько раз за эти годы, как это бывает с каждым, он становился невольным убийцей, казалось, будто все это и есть его настоящая жизнь, и вовсе не стоит уцепиться за что-то твердое, вечное, тем более, возвращаться блудным сыном, пока, наконец, в тмутараканской археологической экспедиции на Тамани, его не разыскало письмо бабули, в котором сообщалось, что дед оступился на лестнице у порога, упал, покатился вниз, набирая скорость на поворотах лестничных маршей, ломая кости, пролетел все восемь этажей, вышиб дверь парадного и угодил прямо на проезжую часть, где его сразу, как на зло, раздавил грузовик. Впрочем, дед скончался от цирроза печени, в переполненной больнице, в коридоре за холодильником, тихо и жалобно воя — о чем и говорилось в письме.

С конвертом в руке, как заблудившийся почтальон, Стаканский прошел, шатаясь, несколько километров по берегу, вдруг остановился, вытер слезы, разорвал письмо и, поднявшись на обрыв, верхней дорогой вернулся назад и в тот же день взял в экспедиции расчет.

В его чемодане, кроме грязных трусов, бритвы, античных донышек, из которых он любил пить черное тмутараканское с археологинями на брудершафт, его любимого пипифакса, розового, в голубую полоску, прочих изгойских мелочей, — была рукопись повести «Таурика», вернее, серии более-менее связанных друг с другом коротких рассказов — о жизни провинциального острова, где в каком-то вымышленном времени, вконец одичавшие жители питались буряками и вином, привычно молились Богу и с поразительной легкостью убивали друг друга. «С легкостью улыбки» — сказано было.

Каждый вторник бабушка, захватившая власть в доме, посылает внучку в магазин, где та за порцию продуктов отдается товароведу-лесбиянке, сосед, уже много лет не евший минтая в томате, подстерегает девочку, отнимает сумку, съедает продукты, заодно насилует, и она, пораженная новым ощущением, влюбляется в этого уже седеющего мужчину, отказывается ходить к товароведу-лесбиянке, бабушка избивает ее палкой, под вздохи безропотных родителей, той же ночью девочка вливает спящей бабушке в рот кипяток из чайника, отец оттягивает за ноги труп тещи в подвал, все вздыхают свободно, улыбаются, затем играют свадьбу, но вскоре молодой муж, страстно мечтающий о минтае в томате, сам посылает жену за продуктами к товароведу-лесбиянке — таких рассказов в книге было около сотни, Стаканский брал каждое человеческое качество: совесть, ум, волю, ярость и т. д., пристально рассматривал его со всех сторон, говорил «Ага!» — и пускал катиться, как некий шар, по векторному полю человеческих отношений, наблюдая, как оно меняется, становится собственной противоположностью, вовсе теряя связь со своим первоначальным значением — все это было удивительной игрой, там, в казачьем доме на берегу моря, среди амфор солнца, амфор вина… Каждое событие, происходящее на его глазах, он любовно препарировал, перенося в тайную лабораторию Таурики, в мир одряхлевшего человечества, в самый канун конца света.

В этом мире родители жестоко избивали своих детей, стараясь изуродовать их, переломать им кости, потому что знали, стоит детям вырасти, они сами начнут их избивать, такова была традиция. Поэтому население острова в целом страдало не только моральным, но и физическим уродством. Стоило появиться на Таурике нормальному человеку, какому-нибудь командировочному с материка, как его стремились прописать, и если ему всего лишь вырывали глаз или отрезали яйца, путник считал, что отделался довольно легко.

В этом мире любые проявления добра считались постыдными, а зла — доблестными, что на практике доказывало относительность и условность понятий о добре и зле. Например, совершенно ясно, что отобрать урожай у соседа гораздо проще и быстрее, чем вырастить свой, да и вообще — сделать плохо другому легче, чем сделать хорошо себе, а поскольку эти понятия равнозначны, есть смысл делать первое, а не второе.