Владимир Ионов - Гончарный круг

— Да, чай, можно попробовать, — согласился Михаил Лукич.

Ехали молча. Машину Василий вел неровно — то рвал ее, то притормаживал. Он нервничал. Но при этом хотел казаться уж если и не значительным, то, во всяком случае, серьезным. Получалось плохо. Во-первых, было видно, что нервничает, во-вторых, волосы у него после баньки распушились, а на самой макушке даже топорщились вверх, и неожиданный этот гребешок начисто смазывал всю важность молодого руководителя районного масштаба. Денис видел это, его тянуло улыбаться, но он держался до времени.

Дорогу Василий выбрал не ту, которой они ехали от райцентра к Пенькам. Трудно сказать, длинней она была или короче, но пыльнее и неуютнее — это точно. Она все время петляла между плохо выкошенных кочковатых низин и песчаных взгорков, затянутых рыжеющей сосновой молодью. И когда Денис собрался было, спросить: скоро ли кончится поездка? — колея обогнула густую лесопосадку и вдруг выплеснулась на низкий берег Волги, на огромный плоский луг, утомленная зелень которого прерывалась ярчайшими остовами желтого лютика. Небо над пространством этого простора уже отходило, оттаивало от жары, голубело, и лишь у горизонта оно было серо-стальным и сливалось с плавным изгибом сверкающей реки.

— Стоп! — коротко попросил Денис. — Можно тут оглядеться?

Он отошел подальше от горячей пыльной машины и остановился у кромки подмытого, отвесно обрывистого берега. На другой стороне реки, неожиданно пустой в этом месте, не забитой баржами и катерами, плавно горбился невысокий холм, заросший, кажется, старыми липами. Между ними белел приземистый дом. Видимо, тут была чья-то небогатая усадьба, а теперь, судя по шесту, канату и турнику, установленным неподалеку, это школа. Любопытное местечко. Как всегда в таких случаях, Денис пожалел, что не взял с собой камеру. Ну, ничего, надо будет запомнить это место.

А Василий все еще сидел в своем «Москвиче» и томился, не зная, что ему делать дальше. Там, в Пеньках, он нечаянно долго проспал сегодня, из-за этого разозлился на себя, а потом сорвался в разговоре с Денисом. Никто и ни на что его не уполномочивал. Брякнул, не думавши. И если они сейчас приедут в район, да, не дай бог, в райком, хорошего ему будет мало. Это точно. Но, что же теперь делать? Сказать, что неправ и извиниться? Это тогда они не только босиком, но и голым кого-нибудь пустят. Ведь не зря же иногда в газетах пишут об отрыве некоторых фильмов от жизни. Действительно, уж обуться, что ли не во что колхознику? Живут не хуже других. А уж у Старостина-то и получше многих. Не «кубанские казаки», конечно, но все же… Так что уполномочивать его, конечно, никто не уполномочивал, но поговорить можно. Даже в райкоме, если надо.

— Василий! А ты подышать не хочешь? — окликнул его Денис.

Василий чуть повременил. Раз первый заговаривает — значит, мириться хочет? Может, это и к лучшему?

— Ты не знаешь, чья это усадьба была? — спросил Денис, когда Василий подошел к обрыву.

— Нет. Какого-нибудь мироеда, а что?

— А, может, Дубровского? Красивое место.

— Ничего. Только у нас и получше Кистеневки места есть, — показал Василий свою осведомленность в области литературы.

— Например?

— А хоть тот же Стретенский Дом культуры. Видели вы его?

— Пока нет.

— Ну да!.. Еще даже не видели, а снимать в нем уже не хотите… — Энергичным движением руки Василий сорвал высокую травину с метелкой на верхушке, метнул ее, как копье, в Волгу.

Денис посмотрел на него. Хохолок на макушке Василия топорщился все так же легкомысленно и упрямо.

— Я тебя понимаю, — улыбнулся Денис. — Ты здесь работаешь, тебе есть чем гордиться, и ты хочешь, чтобы люди видели предмет твоей гордости… Давай-ка сядем. — Денис бросил на траву свою куртку, опустился на нее, оставив место и Василию. — Ты хочешь, чтобы люди видели предмет твоей гордости… Желание вполне естественное. Тебе уже двадцать пять? Больше? И уже есть чем гордиться… Черт возьми, я верю, что у колхоза есть Дом культуры, что он прекрасен, и я с удовольствием посмотрю, может быть, даже сниму его. Но сейчас дело совершенно в другом. Мне не важно, поймешь ты меня или нет. Будешь мешать — я тебя просто выгоню. Но хочу, чтобы ты понял. Почему я за то, чтобы все оставалось, как есть? Я ехал сюда на день-два. Для какой-то там зарубежной выставки нужен был небольшой ролик о мастере и его горшках. Цветной, красивый. Его безразлично, где снимать. Можно в поле среди ромашек, можно на застекленной веранде, а можно и в избе. Но лучше все-такив избе. В дяди Мишиной — тем более. Одно дело, что он привык крутить возле своей печки, другое — не менее важное для кино-лубка — там хорошая фактура стен. Так было для меня, когда ехал сюда. Тогда и твои рубахи с «петухами» могли сойти… А потом… Вот перед нами Лукич. Русский мужик. За горбом у него три войны, коллективизация, голодные и холодные времена. Но это — такая судьба. Таких мужиков много. Но вот еще что у нас — самое главное. Горшки! Ведь он делает их давным-давно. И в горе он их крутил, и в радости. И для себя, и для соседа, и для базара. И все это знали, все видели. Горшки его брали охотнее, чем сработанные другими мастерами. Почему? Так, вроде больше нравились. Но на самом-то деле оказывается, что каждый его горшок — это маленькое чудо. Вот ты говоришь, что они звенят, как саксонский фарфор, художники толкуют, что они имеют неповторимую форму и настроение. Есть горшки хуже, есть, наверно, лучше. Но таких, как у него, больше нет, потому что он единственный в своем роде. Он — истинный мастер. Он — талант. Он обладает совершенной формой. Его глина звучит, как струна. Люди увидели это, открыли. А сам он, наверно, даже и не подозревал об этом. Он крутил и крутил, не требуя ни славы, ни признания. А вот теперь все гораздо сложнее. Ему сказали, кто он и что он. Это всегда трудно, тем более, когда уже поздно. Старик уже не совсем уверен в своей руке, хотя я не знаю, признается ли он в этом самому себе. Наверно, да. А потом — наш приезд. Велик будет фильм или мал, но это уже какая-то награда ему за талант, за мастерство, за верность делу. А с другой стороны, у человека ломается привычный уклад жизни, и то, что еще недавно давалось ему запросто, было естественным, теперь будет не так — ответственнее, труднее. И вот тут надо пощадить старика. Надо как можно меньше вносить мишуры в его быт. Это нужно для самого мастера и для тех, кто увидит потом фильм. Понимаешь, важно и интересно увидеть и понять, если это только можно, естественное проявление таланта.

— И для этого его надо снимать босиком?

— Вась, если ты ничего не понял из того, о чем я тебе толкую, лучше садись и уезжай.

— Да нет, я в общем-то понял.

— Понимаешь, мне наплевать, во что он обут. Мне не голые пятки его нужны. Нужен весь склад его фигуры, походка, какой он шел на яму, его лицо, глаза, когда он шлепал ладошкой по ступенькам ямы. Я знаю, у нас будет нелегкая работа, но я не жалею, что приехал сюда.