Владимир Ионов - Гончарный круг

Старик коротко выдохнул, будто крякнул перед трудным делом, которое надо решить одним махом, и смял в пальцах комок, стал тискать его, растягивать в стороны, «стирать» на доске. Мял быстро, торопливо, как в далекие годы, когда надо было наготовить глины отцу и успеть отгуляться с девками. И все время ждал, когда застрекочет аппарат с синеватыми, как коровий глаз объективами. И опять боялся этого стрекота и начинал потихоньку дрожать нутряным ознобом, переглатывать пустым горлом. Он не сразу услышал, что мотор камеры уже работает, тащит скрытую от глаз ленту, на которой остаются его руки, по-стариковски слабые, по-мужицки семижильные и по-бабьи спорые. А когда услышал мотор, в горле у него все выдуло, как в продувной трубе, высохло — не переглотнуть больше. А снаружи шея, наоборот, взмокла, пот защипался в тонких морщинах, глина стала вязнуть в руках, тяжелеть… Эдак-то если палить будут светом, глина высохнет, не разомнешь будет. Хоть ее-то прикрыть какой рогожкой.

Несколькими быстрыми ударами он смял глину в квадратный брусок, бросил его на доску и нырнул под «Юпитер».

— Что такое? — перед Михаилом Лукичом встал Валентин. — Куда? — спросил он, не пропуская старика дальше.

— Дак глина-то сохнет под светом-то. Покрути-ко ее будет такую-то! — заговорил Михаил Лукич сухим горлом, нетерпеливо поглядывая в избу, в спальный ее угол, где нет такого света, где сумрачно и, поди-ко, прохладно.

— Быстро воды! — распорядился Денис.

Валентин дернулся выполнять приказ, но Михаил Лукич удержал его. Ему так захотелось вырваться из светового пекла, что он захитрил, как у Макара в сарае:

— Тебе не суметь, дураха! Рогожку надо обратом сбрызнуть, али сывороткой, — придумал он.

— Отдать свет! — махнул рукой Денис.

— Я мигом. Мигом я, — откликнулся старик уже с порога.

Он выскочил в сени, зачерпнул из глиняной опарницы ковш воды, тугими глотками выпил ее, попавшимся под руку рукавом фуфайки вытер шею, покрутился в поисках рогожки, вспомнил про тряпицу, об которую Матрена вытирает ноги, выходя со двора на чистую половину дома. Тряпица уж пересохла на лестнице. Сунул ее в кадушку с водой, прополоскал и выжал. Двором от нее потягивает, зато нашел быстро — посидеть хоть немного в прохладе осталось времени. Благодать какая на дворе-то! Прохладно, сеном свежим потягивает с сенника, клевером свежим из кормушки. Так бы и полежал теперь на сеннике, посумерничал бы, да ведь крутить сейчас надо будет — самое главное! А пойдет ли круг-от сегодня? Глина-то больно тяжелая чего-то. Господи, хоть бы заладилось! Так бы и помолился сейчас, как бы хоть одну молитву помнил. Уж не господь ли силу-то отнял за неверие? Леший бы его драл, коли так! И Макара нету чего-то. Все бы, глядишь, рядом посидел, дак полегче бы было.

Михаил Лукич подошел к воротам, приоткрыл створку: чего хоть там на улице-то делается? Перед воротами пусто было — одни куры. Но, видно, есть тут кто-то — ступают куры с задержкой и воротят головы на сторону. Он выглянул побольше, и увидел деда Александра. Этот все дремлет. «До ожогу», как Макар говорит. Не запалил бы чего цигаркой-то… А кроме деда, никого не видать. Слышно, что за палисадом много народу, но там Василий стоит у автобуса, туда не сунешься — этот мигом загонит в избу.

Увидел, что куры косят на поленницу. Есть там кто-то, вихры чьи-то дергаются. Видать, ребятня обошла Василия тылом.

— Эй, Ванятка! Ты тута? — тихо спросил Михаил Лукич.

Точно! Из-за поленницы высунулся напаренный солнцем Ванятка.

— Поди сюды! Живо, ну…

— Дядя Василий дралу даст, — ответил парнишка и тут же спросил: — Кино-то, что ли, уже сделали?

— Маленько, дураха, поделали. На двор меня отпустили. Иди, говорю, сюды!

Кто-то стал выпихивать Ванятку из-за поленницы, но он уперся:

— Не пойду. Мне уже въехало.

— Тихо вы тама! — шепотом пристрожил Михаил Лукич. — Макара, Ванятка, не видал?

— Видал. Елку он запрягал. Может, в село уехал?

— Пошто?

— Дак почем я знаю?

Кто-то свалил с поленницы плаху. Всполошно хлопнули крыльями куры, ребятня брызнула из-за поленницы в картофельник. Василий круто обернулся, пошел вглубь двора. Ванятку и всю ребячью ватагу будто ветром сдуло.

— А, это вы, Михаил Лукич? — увидел Василий хозяина лома. — Я тут вот вроде сторожа сегодня. Не останови народ, так весь дом и облепят. — Он присел на лавку, как-то неопределенно вздохнул. — Будто первый раз видят киносъемки… Кстати, как там?

— Да не выходит у меня ни лешего. Как запалят они фонари, так глина вся и спекется.

— Так чего же они палят-то так?

— Да ведь, поди, не зря же.

— Ну хоть что-нибудь делали?

— Кажись, делали… Да делать-то им нечего со мной. Чего уж теперь делать?..

— И так, в этом дырявом фартуке, и снимали?

— Да фартук-от причем? В фартуке ли, Вася, дело?

— Да… — Василий опять вздохнул. Он огляделся, встал с лавки. — Может, конечно, и не в фартуке… Так вы чего, закончили?

— А я и не знаю. За тряпкой я на двор пошел. — Михаил Лукич вдруг всполошился: ведь ждут там!

Денис сидел на подоконнике, прижавшись спиной к скобленой укосине. Вид у него был уже усталый какой-то. Услышав, что вошел Михаил Лукич, встрепенулся.

— Ну, как? Поработаем или отдохнем? Дядя Миша, вы смотрите, как вам лучше. Мы ведь в общем-то не торопимся. Можем и до другого раза отложить. — Сказав это, Денис сразу же почувствовал, что ставит мастера перед трудным выбором и тут же поправился: — А вообще-то, чего мы киснуть будем? Давайте работать. Ребята, свет! Вы — на место. И поехали! — Он легко соскочил с подоконника, встал за камеру и подмигнул из-за нее Михаилу Лукичу.

Старик отдавил пальцем кусок глины, а остальной ком накрыл мокрой тряпкой.

Мять глину — дело пустяковое. Вот крутить когда начнет — тут да! Только бы заладилось, да побыстрей бы кончить все! Вот как бы убрать отсюда фонари эти да трещетку Денисову, самому бы по себе сесть, как вчера, как раньше… И вертеть опять же чего? Кринку в тонкий черепок сперва вытянуть, чтобы уж и дело с концом? А ну, как оборвется? Тогда и другое ничего не свертится. С плошки начать? Не хитро больно дело-то. Эко, скажут, тонкость какая — блюдо свертел!

— Не знаю, чего вам и свертеть, — сказал он смирным голосом.

— А чего хотите, дядя Миша. Нам сейчас важен сам процесс, настроение. Попробуйте, что получится. И не обращайте на нас внимания. Не получится — сделаем еще дубль — только и всего.

Старик нахохлился над кругом. Чего вертеть? Криночку бы, конечно, тонкую завернуть! Весной Матрена спихнула с шестка кринку-то его любимую. Двадцать с лишком годов жила! Черная стала из красной-то, а хоть бы где обкололась али треснула. После войны свертел ее, после фронта — в первый же день. В аккурат в такую же вот пору вернулся — сенокосили бабы. Днем с Матреной свиделся, Митьку на коленях подержал, по стопке с Макаром выпили, перекурили встречу, и такая вдруг тоска по глине взяла, что не скрути он сейчас какую посудину — война опять начнется, опять из дому уходить. Оглядел на дворе круг свой старый — куры весь засидели да и лопнул — пересох за войну. Повесил на плечо двуручную пилу, кликнул Митьку и — к лесу, пенька подходящего поискать. Митька потащил к Водяному бочагу: пень там недавно подняло — вот уж пень! И верно, хорошую штуку прибило к берегу. Парень до слез упилился. Дуб-от черный, как уголь, и что железо — зубья у пилы сели. Однако с голодухи-то по мужицкому делу и мореный дубовый комель нипочем стал. Принес круг домой, скинул сапоги и босиком — на яму. Сколько лет босой-то не хаживал, ноги-то будто не свои, не узнают землю, и она всякой травиной колется. Да и то сказать, земля за войну другая стала! Колеи на дороге травой затянуло — ездить-то было не на ком. Короста какая-то, а не земля и под посевами. Стосковалась матушка по мужику, обезлюдилась. Бабенки, поди, из гужей вылезали, да чего они одни-то? Хлеба измельчали. Спасибо, хоть запах-то остался. И льны — по лодыжку, а уж вызванивают… Эх, пригодятся теперь солдатские-то руки, так ли еще пригодятся!