Владимир Ионов - Гончарный круг

— Взяли их хлопцы под белы руки, привели в сарай, нахлестнули каждому по чересседельнику на запястья, да и вывесили на стропилах. Под ноги, правда, чурки подставили, токо штобы носками дотянуться. Не висеть чередом, не стоять. А индейка, мол, токо к завтрему упарится, обождите.

— Так же без рук можно остаться! — перебил рассказчика отяжелевший слегка Василий.

Михаил Лукич ничего не сказал, только опустил руки со стола на колени.

— Значит, день они так провисели, а токо темнеть начало, Глухарь приходит. «Скоко, говорит народу в эскадроне?» Михайла опять за свое: «Нас вот четверо, да Филька, да Викентий…» Глухарь и дослушивать не стал, ушел. И, видать, сниматься с места ему надо было, крикнул часовому: «Порубай их в лапшу и сарай запали!» Влетел молоденький казачок, шашкой чересседельники посек, шикнул, чтобы не выползали, покамест сарай дымом не обоймет, и зажег солому в углу. Солома попалась квелая — не стоко огня дала скоко дыму. А угол-то все-таки взялся, потом и стропила взяло. Взяло стропила-то, и надо выползать, а то упаришься чище индюшки, а они ни который и шевельнуться не могут — отвиселись. Только уж когда совсем припекло, выползли. А тут и свои по Михаловым следам налетели. Подобрали висельников, накормили, как сосунков, с ложки, отправили в лазарет. А из лазарета — домой за негодностью для прохождения дальнейшей службы. Какой солдат без рук? А они хоть и на своем месте у его, а все, как не свои стали.

— Вышло это накануне Рождества, а домой он явился уж к концу Пасхальной недели. По тому времени быть без рук, хуже, чем без головы: на подножке не увисишь, на крышу не заберешься, и в вагон не больно влезешь. Так и топал с полдороги. А время голодное было, вшивое. Оголодал, зарос. Да и это бы ничего себе, шел бы да шел, мол, какой уж есть! А его до губернии донесло, а там в баню потащился: до дому дотерпеть не мог, причередиться захотелось, чтобы, если девки-то свои встретятся, дак…. Волоса ему до бани стричь не стали, мол, прополощи сперва кудри-то. А вышел из парной и одеться не во что стало. Все вшивое-то бельишко, и шинелишку, и сапоги — все унесли. По тому времени народ ничем не брезговал. Ну, што? Али голым теперича ходи, али так и проживайся в бане. Погоревали с банщиком, объявили розыск, да толку-то чуть. Дали ему в милиции хламиду да валяные опорки, мол, как уж хошь добирайся. А хламида-то, видать, театральная какая попалась, али прежняя барская: широченная, длинная до пят и с оборкой, вроде накидки. В одной-то этой хламиде и пошел он в Стретенскую волость.

— Мешок, чу, солдатский не взяли — за лавку завалился, — уточнил Михаил Лукич.

— Ну да, мешок вот еще был, портянка в ем новая лежала, не успел променять на кусок, домой нес. Портянку-то вокруг голого места намотал и топал домой… Вот, значит, топает он домой, а у нас всю страстную неделю и всю пасхальную бой на всю волость идет. Храм-от мы еще в девятнадцатом покурочили маленько, и, скажи, што ни праздник, то нам жизни никакой нету. Попа бывшего… Как его, Михайла, не помнишь?

— Старого-то Серафимом, а последнего-то я и не видывал.

— Ну, да и хрен с ним, с попом. Осудили мы его — за подрыв, за вредительство народной власти, в чека поместили. А тут вдруг другой объявился — дьякон крестный ход собрал! Ладно… А волисполком у нас в поповском бывшем доме квартировал, в сторонке от села, но у дороги. Магазин там щас, ехали вы сюды как раз мимо. Сидим мы там с Генахой, жена его Варюха пришла. Сидим, горюем: где овса на яровое взять? Свой-от голодающему Поволжью отрядили. А вечер уж был. Варюха-то вдруг потянулась к окошку, поглядела да — матушки мои! — как заорет, да за Генахину спину, да крест за крестом, себя посыпает. Я — за винтовку и тоже к окошку. А этот, гляжу, и идет к селу-то. То ли голодный-то был, дак не до чего уж ему, то ли село-то увидел да обеспамятел, токо хламида-то у его открылась — и в опорках-то, голый, кроме одной портянки, и идет себе. Волосища длинные, зарос, да тощой-то такой — ну чистый Иисус Хритос, господь вседержитель, мать честная! Токо што вот со креста! Кроме нас его еще увидали да в крик, да еще — и пошло! Кто в дом, кто из дому. Судный, мол, день настал! А этот леший народ-от увидал да руки и тянет, торопится в опорках-то! Генаха мне: мол, давай, Макар, трать патрон, может, мол, это провокация какая. А у меня аж культя дрожит: а ну как на самом деле отпелося нам? Да и Варюха еще за трехлинейку хватается с голосом, мол, опаметуйтесь, антихристы, на кого ствол подымаете! Кой-как окошко прикладом выставил, пустил заряд, а куда — Христос знает! Оба патрона тогда извел. Ты мне скажи теперича, как я тебя не угробил тогда, а? — толкнул Макар приятеля плечом.

— Да уж полно-ко, гробельщк! — ответил ему тем же Михаил Лукич.

— А чего полно-то? Взял бы пониже, и поминай тебя потом.

— Да чего же не взял-то? Не взялося?

— Взялося бы, как бы захотел…

— Да што же не захотел-то?

Старики готовы были заершиться, и Денис спросил, чем кончилась история явления Михаила Лукича народу.

— Варька вылетела на дорогу да хорошо на колени сразу не брякнулась, носом в землю не зарылась. Узнала лешего. «Мишка! — кричит, — черти-то тя давят, родимый мой, напугал-то всю волость!» Да по морде хлесть его по бородатой-то. Потом мы с Генахой оклемались. Я дак без палки, на одной ноге ускакал встречать. Близко-то глядеть, он и на себя еще был похож, а уж издали — ну, чистый Христос… Ох, шуму тогда было — на цельный уезд. Из укома уполномоченный приезжал, два дня крутил Михайлу — што да как? Да… А вот так, скажи щас кому — ни в жизь не поверят.

— Ну почему же? Все это очень интересно, — сказал Денис.

— Да разве это все? — похвастал Макар. — Поживи-ко-те у нас недельку. Дак не такого наберетесь. Али песни мы с Михайлой поем — вота история-то!

— А ну! — попросил Денис.

— Пущай в конюшню к себе ведет! — остановила Матрена. — Дома-то, поди, посуда почернеет вся от ихнего пения.

— А мы шопотком, мать! — расхорохорился Макар.

— Нашепчу вот щас обоим! Как бы чередное чего пели. Не стыдно, люди-то добрые послушают, али уж залили дак?

— Раз так, тут дело серьезное, мужики! — сказал Денис и подмигнул своим. — Может, на улицу пойдем? Речка у вас тут есть?

— А мосток-от переезжали…

— Через ручей?

— Через какой ручей? Река это и есть. Княгиня она у нас.

— Как понять?

— А так. Зовется Княгиней. Узехонькая да мелкохонькая, а до того вертлявая, что вот как княгиня-то от неча делать вся и извертелась. Семь загибов на версте дает. И не пересыхает такая-то! Ключи бьют. А за Пеньковским полем — рядом тута — три бочага дала: Круглый, Ивистый и Вдяной.

— И рыбка есть?

— Случается…. На перекатине — верста отсюда — пескарь торчит, у бочагов окунишко гуляет, щурята другой раз…