Николай Нароков - Могу!

— А будущим летом мы с ним на озера поедем! — не смог он удержать свою фантазию. — Гребля ведь вот как укрепит ему руку! Колоссально укрепит! Грандиозно!

Ему сказали, что Георгию Васильевичу нужен покой и тишина. Он сразу же начал ходить на цыпочках, балансируя руками, и говорить шепотом. Потом подсел к Юлии Сергеевне и стал уверять ее, что он рад, колоссально рад за нее и готов даже умереть, чтобы она была счастлива.

— Господи, как вы любите сильные слова! — рассмеялась Юлия Сергеевна. — Почему вас никто не научил говорить проще?

— Это не сильные слова, это мой стиль: величавый стиль! Вы помните, что сказал Пушкин? «Прекрасное должно быть величаво!» Вот и я… я тоже величав!

Потом сорвался с места, побежал в кухню, забрался в холодильник и поел чуть не все, что там было.

— Да я же с утра ничего не ел! — оправдывался он. — Я же голоден, как 40 тысяч братьев не могут быть голодны!

И, поев все, уехал, пообещав, что завтра опять заедет.

— И перед работой, и после работы! Это уж непременно! И каждый день теперь по два раза приезжать буду!

Когда Юлия Сергеевна ложилась спать, она вдруг сообразила, что за весь день она ни разу не вспомнила Виктора и не подумала о нем. Но эта мысль не обеспокоила ее: то, что она не вспомнила Виктора, показалось ей именно таким, каким должно было быть. «Я обещала ему, что сегодня позвоню и… и не позвонила! Забыла? Нет, просто не подумала об этом! Но, конечно, завтра надо будет позвонить!» И чуть только сказала это слово, как сдвинула брови: она вспомнила то «завтра», которое вчера пообещала Виктору.

На другой день иголки опять появились: не с самого утра, а немного позже. Через полчаса их покалывание утихло, но Юлия Сергеевна ликовала и несдержанно бросалась то к мужу, то к матери. Приезжал доктор, подтвердил надежду, но предупредил:

— Не обольщайтесь чересчур!

Потом приходила сестра милосердия, с которой Юлия Сергеевна условилась о сеансах массажа и электризации. А когда она ушла, Юлия Сергеевна вспомнила о Викторе.

И странное чувство появилось в ней: словно бы какая-то заноза стала покалывать ее, словно что-то ненужное и постороннее стало ей мешать. Именно — мешать. Во всем том, что вот уже второй день наполняло ее, Виктору не было места, и это он чему-то мешал. Помнить его и думать о нем Юлия Сергеевна еще могла, но она уже не могла хотеть провести с ним «наш час». И если бы случилось так, что она поехала бы с ним «на нашу площадку», то думала бы не о нем, а о Георгии Васильевиче и о его «иголках». Думать же о «завтра», которое она обещала, она и совсем не могла: оно было для нее невозможно тем, что его в ней не было.

Она ушла в сад. Сдвинув брови, слегка закусив нижнюю губу, сосредоточенно глядя себе под ноги, ходила по дорожкам. Ей казалось, что ей надо что-то обдумать и будто она что-то обдумывает. Изменить или сохранить? Что изменить и как сохранить? Но мыслей у нее не было, а были только ощущения, и она ловила их, прислушиваясь к ним. И все время повторяла одно: «Горику лучше, его надо оберегать… оберегать… оберегать…»

Ходила долго. А потом почувствовала, что никакого решения искать не надо, потому что оно уже есть в ней и, вероятно, было все время, начиная от той минуты, когда она узнала об «иголках».

Она пошла обратно в комнату, а когда шла, то почему-то шла так осторожно, как будто несла что-то и боялась выронить или расплескать его.

Подошла к телефону и позвонила Виктору на службу.

— Алло! — отозвался он.

— Вы можете… Вы можете сегодня… На нашу площадку?

Виктор весь вчерашний день ждал ее звонка и мучился. Час уходил за часом, а он все ждал. И только тогда, когда уже стемнело, он понял, что звонка не будет. Он попытался понять: «Может быть, что-нибудь случилось?» На другой день он все время порывался позвонить Юлии Сергеевне и много раз брался за трубку, но не решался и сдерживал себя. «У нее что-то случилось! Что-то большое случилось!» — не то пугал, не то уговаривал он себя.

Но когда она позвонила и спросила, может ли он приехать «на нашу площадку», от сердца у него отлегло, радость сразу вытеснила тревогу и боль. Ее вопрос он понял по-своему: ее «завтра» не могло быть вчера, но сегодня оно пришло, и она зовет его. Он заволновался.

— Да… Конечно, да! Сейчас? Да?

Юлия Сергеевна несколько секунд подумала.

— Сейчас три часа? Хорошо… В четыре я подъеду.

Она говорила ровно и спокойно. Если бы Виктор не был так взволнован, он, конечно, заметил бы странность этого спокойствия в ее голосе, но он все понимал иначе, по-своему. «Ей страшно сейчас раскрыть себя передо мною!» — подумал он.

Когда она на пустынной уличке пересела в его автомобиль, он вопросительно посмотрел на нее. Хотел спросить, куда ехать: как всегда, «на нашу площадку», или… или… Но боялся спросить. Автомобиль тихо тронулся.

— Подождите! — остановила Юлия Сергеевна. — Мы сегодня никуда не поедем. Мы тут поговорим. Это недолго… Это только два-три слова… Хорошо?

Он, не понимая, молчал. Она опустила глаза, но тотчас же подняла их и посмотрела прямо.

— Мне трудно сказать то, что мне надо сказать! — тихо выговорила она, сдерживая волнение. — Поэтому я скажу вам коротко. И я очень прошу вас: не спрашивайте меня ни о чем, не возражайте и не требуйте. Поймите сразу… Да? Да, милый?

И положила руку на его руку. Он еще не знал ничего, но уже видел: пришло неожиданное. И молча кивнул головой, соглашаясь, как всегда соглашался.

— Георгию Васильевичу стало лучше! — приглушенным голосом начала Юлия Сергеевна. — У него возвращается чувствительность в руке.

— Да? — спросил Виктор, стараясь понять, что это значит.

— Его надо сейчас оберегать ото всего. Вы понимаете? Ото всего! — с особым значением повторила она. — И если я его оберегу, он может выздороветь. А если я не оберегу…

Голос прервался.

— Вы понимаете?

Виктор ответил не сразу.

— Я понимаю.

— И я… Мне…

Чтобы сказать все, ей надо было добавить только несколько слов. Но их трудно было выговорить. Как их выговорить? Она слегка пожала ему пальцы.

— И мы теперь… расстанемся с вами.

— Как… расстанемся?

И голос, и глаза дрогнули. Юлии Сергеевне стало больно. Она тихо отняла руку от его руки.

— Совсем расстанемся. Будем, как раньше. До именин. Как будто ничего не было: ни встреч, ни нашей площадки… Ничего! Да? Хорошо? Ничего не было!

— Но ведь оно было, Юлия…

И опять замолчал. Прошло минуты две.

— Вы молчите? — тихо спросила она.

— Мне трудно говорить. И трудно ответить… Очень трудно ответить! Что я отвечу?

— Да, трудно… И вы не отвечайте. Это будет хорошо, если вы не ответите, и мы… без слов! Так будет очень хорошо. Но… Но… Мне очень тяжело сейчас!

— Мне тоже.

— Что ж… Так надо!