Николай Нароков - Могу!

После того он уехал с Мурреем. А когда ехал, то вслух продумывал и проверял свои впечатления.

— Грабеж исключается. Месть? Вряд ли!.. Чья-то погоня за наследством? Конечно, такое предположение надо будет проверить, но непохоже на то, что там есть наследство, из-за которого кто-нибудь мог пойти на убийство. Что же остается? Гм!.. Остается важное: «Ищите женщину!»

— Я и сам так думаю! — согласился Муррей.

Когда Елизавета Николаевна после ухода полиции осталась одна, она заметалась. Она ничего не могла понять, не могла сообразить, но суматошливо и беспомощно хваталась то за одно, то за другое. В хаосе ее чувств ей казалось, что она сейчас же, не медля ни минуты, должна что-то сделать, что-то кому-то сказать, куда-то пойти или даже побежать и, конечно, ни в коем случае не должна оставаться дома одна. Она схватила трубку телефона и стала было крутить диск, но поняла, что крутит его без толка. Положила трубку и побежала по лестнице наверх.

— Надо… Надо… «Что надо? — вслух бормотала она.

Сообразила, что она еще не одета, а в одном только капоте, и отворила дверь стенного шкафа, но достать оттуда платье была не в силах: что достать? как достать? Ей очень хотелось пить, и она побежала в кухню, чтобы достать банку с виноградным соком, который она всегда пила, но тупо посмотрела на полки и забыла, чего она хочет. Вдруг спохватилась и все так же быстро, чуть ли не бегом, зачем-то пришла в спальню Георгия Васильевича. Растерянно и бессмысленно постояла там, посмотрела, прикрыла одеялом развороченную кровать, но не выдержала и побежала прочь.

Потом внезапно сообразила, что надо протелефонировать в Канзас-Сити. И тотчас же испугалась: а что сказать? как сказать? И, главное, что же будет с Юлией, когда она узнает? «Но ведь нельзя же скрыть от нее! Ведь нельзя же скрыть! Как же можно скрыть?» — что-то понимая и чего-то не понимая, бормотала она себе, то подходя к телефону, то отбегая от него и чувствуя, как бьется ее сердце, как дрожат ноги и как все путается у нее в голове.

Но тут случилось неожиданное. Через большое окно гостиной она увидела, что к дому подъехало такси и из него вышли двое: Юлия Сергеевна и Табурин. Оба были сосредоточены и даже взволнованы. Юлия Сергеевна тотчас же быстро пошла к дому, а Табурин немного задержался, забирая чемоданчики и расплачиваясь с шофером. И — странное дело — Елизавета Николаевна ничуть не изумилась тому, что они приехали. Она даже забыла о том, что сама только что собиралась телефонировать в Канзас-Сити. Бросилась к Юлии Сергеевне, обхватила ее руками и только тогда сообразила и поняла: ведь Юлия Сергеевна еще ничего не знает. Вся дрожа, она залепетала в истерическом беспамятстве:

— Уже нет его! Уже нет!. Увезли!.. Приезжала полиция и… и…

Юлия Сергеевна ничего не поняла и посмотрела с испуганной растерянностью. Ничего не понял и Табурин. Он несдержанно схватил Елизавету Николаевну за плечи и стал трясти ее.

— Кто? Кто? Кого увезли? Что случилось?

Только тут Елизавета Николаевна через силу поняла, что они приехали совсем не потому, что Георгий Васильевич убит. Судорожно всхлипывала, но не могла справиться ни с мыслями, ни со словами, ни с собой. Стала рыдать, дрожа и сотрясаясь, махала рукой в сторону спальни и, стуча зубами, выкрикивала:

— Там… Там… Ночью!

Юлия Сергеевна похолодела: случилось что-то воистину страшное. Ее ноги обмякли, и в голове помутилось. Кажется, она даже покачнулась. Схватила Елизавету Николаевну за руки и, изо всех сил вглядываясь ей в глаза, стала кричать умоляющим криком:

— Мама… Мама! Говори! Ради Бога говори! Мама!

Но Елизавета Николаевна не могла сказать ни слова, а только рыдала, хватаясь за дочь и прижимаясь к ней. Табурин, твердо ступая, быстро пошел к спальне и остановился в дверях. Сдвинув брови и сжав зубы, он посмотрел на беспорядок в комнате и попытался понять: «Второй удар ночью был, что ли? Увезли в больницу?» Поверил было своей догадке и быстро вернулся назад.

Елизавета Николаевна все еще стояла около дочери, трясясь от рыданий и пытаясь сказать хоть что-нибудь. А Юлия Сергеевна, замирая от страха, умоляла ее:

— Мама! Мама! Говори же! Говори!

И Елизавета Николаевна, перехватив глотком воздуха горловую спазму, судорожно срываясь и спотыкаясь на слогах короткого слова, с трудом выкрикнула это слово:

— Уб… би… ли!.. Убили!

Только постепенно, только переспрашивая, сбиваясь в своих вопросах и путаясь в бессвязных ответах Елизаветы Николаевны, пугаясь каждого ее слова и холодея от открывающейся перед нею правды, Юлия Сергеевна кое-как поняла то, что случилось ночью в доме.

Она не вскрикнула и не заплакала. Долгим, приковавшимся взглядом посмотрела на мать, потом молча повернулась и таким же взглядом посмотрела на Табурина. И он увидел: она и спрашивает, и ищет, и утверждает. Потом встала с места и, не говоря ни слова, пошла к себе наверх. Табурин неуверенно пошел было за нею, но она, поднявшись на половину лестницы, повернулась к нему и коротко сказала:

— Не надо!

Он понял, остановился, посмотрел ей вслед и медленно вернулся назад.

Елизавета Николаевна очень немного, но уже пришла в себя. Сидела на диване, все еще ошеломленная и растерянная, но истерическое беспамятство уже утихло. Смотрела пустыми глазами и время от времени вздыхала короткими, обрывающимися всхлипами. Табурин подсел к ней. Сначала долго молчал, пытаясь вникнуть, а потом стал спрашивать, понизив голос: он почему-то не хотел, чтобы Юлия Сергеевна слышала его, хотя она была наверху и не могла слышать. Смотрел сумрачно.

— После того, как мы вчера уехали, Виктор и эта самая Софья Андреевна приехали к вам?

— Да, приезжали… — ответила Елизавета Николаевна так, словно в это время думала о другом.

— Долго сидели?

— Виктор скоро уехал… Он, кажется, был чем-то расстроен и… вообще был не в себе. А мы с Софьей Андреевной еще чаю напились. Но и она часов в 10 уехала.

— А потом?

— А потом… Что ж! Георгий Васильевич уже спал, а я ушла к себе.

— И тоже легли спать?

— Да… Мне невыносимо спать захотелось. Весь этот вчерашний день меня измучил! Волнение, хлопоты… Павел так и не позвонил, не сказал, что с Верой…

— Значит, вы хорошо спали? — пытливо спросил Табурин, всматриваясь и вдумываясь. — Крепко?

— Очень крепко! И проснулась только утром, когда… когда…

Она опять запнулась и всхлипнула. Но Табурин, не позволяя ей отвлечься, продолжал спрашивать.

— А Софья Андреевна сразу же после чая уехала? Или посидела еще с полчаса?

— Нет, не сразу… Она даже помогла мне убрать со стола и посуду после чая помыть.

— Вот оно как! Это очень любезно!

— Я и не хотела, чтобы она беспокоилась… «Завтра, говорю, я утром сама помою!» А она смеется: «Я, говорит, терпеть не могу грязную посуду на ночь оставлять… Все должно быть с вечера прибрано!»