Николай Нароков - Могу!

Елизавете Николаевне, кажется, хотелось согласиться, но она быстро сообразила, что будет очень неловко обнаруживать близость Виктора к дому. «Еще, чего доброго, станут говорить, что он уж совсем своим человеком в нашем доме стал!» — подумала она и посмотрела на Софью Андреевну, словно хотела что-то проверить по ее лицу. И подметила какую-то хитрую, многозначительную улыбку на ее губах. «Вот и она, кажется, то же самое думает… Как это нехорошо!» И решительно отказалась.

— Большое спасибо, но совсем это не нужно! А если вы уж такой добрый, то не откажите обойти все комнаты и проверьте: заперты ли окна? Особенно — внизу!

Виктор обошел комнаты, проверил окна и уехал.

Елизавета Николаевна помогла Георгию Васильевичу улечься, а потом вернулась и стала готовить чай. Обе сели за стол и начали принужденно разговаривать, но разговор не вязался, Елизавета Николаевна была встревожена.

— Как вы думаете, прилетел уже самолет? Юля уже у Веры?

— М-м-м… — неопределенно замялась Софья Андреевна. — По расписанию он должен прилететь в начале десятого…

— А сейчас ведь уже больше! Почему же Юлия не телефонирует? Что там? Ах, я так тревожусь!

— Ну, что вы! — успокаивала ее Софья Андреевна. — Не телефонирует, значит, все в порядке. Если бы было что-нибудь, она, конечно, сказала бы!

— Вы думаете? А не позвонить ли мне самой туда?

— Зачем это? Право, не стоит! — запротестовала Софья Андреевна. — Зачем и себя, и их беспокоить на ночь? Подождите до утра, тогда все будет ясно: и вам, и им! А может быть, самолет опоздал? Может быть, Юлия Сергеевна через полчаса сама вам позвонит!..

Елизавета Николаевна немного хитрила с собой: она боялась звонка, боялась и сама звонить: а вдруг там что-нибудь нехорошее? И с облегчением соглашалась с Софьей Андреевной: «И в самом деле, лучше все отложить до завтра!»

Через час Софья Андреевна пожелала спокойной ночи и уехала.

Глубокая ночь. Недавно шел дождь. Туча уже ушла, но отдельные разорванные облака, похожие на клочья густого дыма, набегают на еще неполную луну: то спрячут ее, то откроют. Все спит и все спят. Неясный шум городской ночи доносится издали, но он привычен, не тревожит и не беспокоит.

К дому медленно подъезжает автомобиль и осторожно, словно крадучись, бесшумно останавливается. И сейчас же тушит фары. Из автомобиля выходит мужчина. Если всмотреться, то в неровной полутьме можно увидеть: он невысок ростом, без пальто, на голове натянут берет, а руки его — в перчатках. Это не может удивить: многие надевают перчатки, когда садятся за руль.

Он осторожно, боясь хлопнуть, закрывает дверцу автомобиля. Идет к калитка, отворяет ее и входит на площадку перед домом. Идет тихо и осторожно, но уверенно, как человек, который ходил здесь уже много раз и хорошо знает дорогу. Старается держаться в тени деревьев. Подходит к дому, огибает его и так же уверенно доходит до окна. Оно отгорожено большими кустами отцветшей гортензии. Мужчина осторожно раздвигает их, досадливо чувствуя, какие они мокрые. Всматривается и трогает окно рукой. Оно плотно закрыто, но мужчина знает, что оно не заперто на задвижку. Медленно, сосредоточенно, стараясь ничем не стукнуть, открывает его и влезает в комнату.

В комнате почти совсем темно. Но когда облака открывают луну, она освещает окна. Мужчина идет, из предосторожности вытянув вперед руку и стараясь ни на что не натолкнуться. Доходит до противоположной стены и, обходя поставленное кресло, идет направо. Нащупывает открытую дверь и входит в коридорчик.

Там совсем темно: ни одного окна. Но мужчина, несомненно, хорошо знает и этот дом, и этот коридорчик. Он ощупью, касаясь пальцами стены, доходит до двери. Переводит дыхание. Нащупывает дверную ручку и берется за нее. Медленно-медленно, но в то же время твердо и спокойно, нажимает. Вот ручка нажата до отказа. Тогда он начинает открывать дверь: так же медленно, так же твердо и так же спокойно, каждую секунду готовый остановиться при скрипе или шуме. Когда дверь достаточно открылась, он входит в комнату. Это — спальня.

В левой стене смутно светлеют два больших прямоугольника: окна. Они закрыты полупрозрачными занавесками, и поэтому в комнате не совсем темно: кое-что можно различить. Мужчина останавливается. Надо очень хорошо знать комнату, чтобы хоть что-нибудь распознать в белесой полутьме. Но он безошибочно распознает. Вот — кровать. На ней с правой стороны лежит спящий.

Пол затянут ковром, и шагов не слышно. Но мужчина очень осторожен, еле ступает. Подходит к левой стороне. Он знает: это кровать двуспальная, но никого другого кроме спящего в ней нет. Концами пальцев нащупывает на свободной стороне подушку и, боясь даже шелеста о простыню, берет ее. Опять осторожно обходит кровать. Подходит с правой стороны. Всматривается: где голова? Его зрение так напряжено, что он видит голову почти так же ясно, как видел бы ее, если бы было светло. Приостанавливается и собирает свои мускулы, собирает всего себя, нацеливается. Коротким, быстрым, сильным движением, похожим и на рывок, и на бросок, кидает подушку на голову спящего и в ту же секунду наваливается на подушку грудью.

Он знает, что в постели лежит полупарализованный, который не может защищаться и сопротивляться. Что он может сделать? Он только бьется под навалившейся тяжестью тела, но бьется слабо и беспомощно, скорее вздрагивает в коротких судорогах. Его усилия ничтожны. Пытается вскрикнуть, но рот заткнут подушкой, и воздуха нет. Мужчина уже охватил руками руки, ногами ноги и давит телом на подушку. Он старается сделать себя словно бы тяжелее, придавливается и придавливает. Уже подвернул под лежащего его правую руку и крепко держит ногами его правую ногу. Слышит под собой судорожные рывки и вздрагиванья, потом — мелкую, резкую дрожь. Ему страшно этой дрожи, и он cжимает зубы.

В комнате тихо, совсем тихо. Но вдруг мужчина, не ослабляя своего тела, слегка, очень слегка, приподнимает голову и вслушивается: ему кажется, будто он слышит из-под подушки не то сдавленный хрип, не то приглушенный стон. Он напрягается, вслушиваясь. И чем напряженнее вслушивается, тем явственнее слышит. У него на лбу выступают капли холодного пота, а рот начинает подергиваться. Он делает над собой усилие и заставляет себя догадаться, что хрипа быть не может, что он слышит то, чего нет, что его пугает мираж. Но он не в силах совладать с воспаленным воображением и, не позволяя себе прислушиваться, все же исступленно, прикованно вслушивается.

Проходит две-три минуты… Четыре… Он ждет. Бьется под ним лежащий? Вздрагивает? Все тихо: ни вздрагиваний, ни дрожи. Но он не верит этой неподвижности, а продолжает лежать и придавливать. Как он угадывает время? Как он знает, сколько минут прошло и сколько минут ему еще надо лежать и душить? Неужели он может сейчас сознавать, что такое минута?