Сирил Массаротто - Первый, кого она забыла

— Я прекрасно знаю, сколько это будет. Но у меня от вас голова разболелась. Всё, я больше не хочу.

За несколько месяцев все стало просто ужасно. Альцгеймер пошел в наступление по всем фронтам. Несколько раз мама падала, пропуская последние ступени лестницы, так, что даже сломала себе лодыжку. Для удобства, пока не сняли гипс, ее усадили в кресло-каталку. Потом гипс сняли, но мама с кресла так и не встала. Можно подумать, что от вынужденного долгого сидения она забыла, что умеет ходить. Это — конец, больше она ходить не будет, это ясно всем.

Все — это врачи. Они уже давно перестали выказывать какие-либо признаки оптимизма, теперь же настала новая стадия — они заговорили о начале конца. Меня предупреждают. Мне объясняют, как мама скоро окончательно превратится в овощ, а затем с умным видом перечисляют возможные причины, по которым через некоторое время она умрет: остановка сердца, пневмония, еще что-то… Через какое время? О, этого они не знают. Нельзя сказать. Это зависит от больного. «Некоторые живут с этой болезнью по двадцать лет, представляете?» Но большей частью это длится лет восемь, говорит один, между семью и девятью годами, уточняет его коллега. Я, конечно, не математик, но мне кажется, что это одно и то же.

С общением покончено навсегда. Клара сказала, что с некоторых пор рука, следовавшая во время мытья за губкой, тоже исчезла. Если маме и случается что-то сказать или издать какой-нибудь звук, она делает это, обращаясь не к нам, живым, а исключительно к себе самой, или — кто знает? — к воображаемым существам, живущим вокруг нее или внутри.

Клара честно говорит: «Начинается самое плохое», а мне трудно представить себе, что может быть хуже последних лет. Тогда она обнимает меня и говорит, что будет рядом — рядом со мной, с мамой, чтобы поддержать нас. Клара любит меня, это видно невооруженным глазом, пусть она еще ни разу и не сказала мне об этом; я тоже люблю ее и часто повторяю это ей вслух, потому что знаю, что по мне этого не видно. Я считаю, что это — правильное равновесие.

Когда я спрашиваю ее, что же это за «самое плохое», она начинает говорить об истощении, о полной потере самостоятельности вплоть до того, что мама разучится сама есть, не в смысле подносить вилку ко рту, нет, это и так ясно. Ближе к концу речь идет об утрате навыка приема пищи в прямом смысле слова: больной не знает, что ему делать с едой, которую вы вкладываете ему в рот. Жевать, пережевывать, глотать? Все забыто.

Но есть кое-что и почище, вернее, похуже: если мама не умрет раньше, она может дойти до немыслимого состояния, до извращения, о котором я и не подозревал: она разучится глотать собственную слюну. Я попросил Клару повторить, чтобы увериться, что не ослышался: часто бывает, что больные доходят до того, что не могут больше глотать свою слюну.

Итак, то, чего я боялся, свершилось: мне хочется, чтобы мама поскорее умерла.

Ну, что это за возня там у двери? Безобразие: в собственном доме ни минуты покоя!

— Кто там?

— Это я, Томб!

Томб? Я не знаю никакого Томб! Хотя голос знакомый…

— Кто это — Томб?

— Медбрат, который за тобой ухаживает!

Медбрат? Это еще что такое? Ах да, какая я глупая! Голос… Это же голос моего Макса! Он вечно шутит, чтобы меня развеселить! Значит, он вернулся? Как я рада!

— Ах, это ты! Как мне тебя не хватало!

Но… он не один? Кто это с ним? Нет, скажите, что я сплю! Не может быть, это… это она? Неужто она? Здесь, у меня в доме? Но что она тут делает? Куда она идет? Нет, не может быть, я, наверно, сейчас проснусь… Эта женщина здесь, у меня в доме, и она смеет распускать передо мной хвост? Да еще и держится как у себя дома! Пусть только подойдет! Только подойди ко мне, потаскуха! Она чуть не увела у меня Макса, она все сделала, чтобы отнять его у меня, корчила из себя этакую тихоню, недотрогу, прикидывалась такой любящей подружкой, а все только чтобы залезть в постель к моему мужу, предательница… И главное — когда я была беременная! Он клялся, что это было всего лишь раз, что он никогда ее больше не увидит… И вот они вместе, разговаривают, как будто меня тут нет, как будто я и вовсе не существую!

Но что это? Она идет ко мне? И еще имеет нахальство мне улыбаться?

— Ну, я пошла, а ты остаешься с Томб, мама!

Я сплю, или она и правда назвала меня мамой? И вместо «Макс» она сказала «Томб»? Мало того, что она сучка, у нее еще и не все дома! Что же это такое делается? Она все-таки подходит ко мне?

— Ну что? Ты меня даже не поцелуешь?

— Ах, ты хочешь, чтобы я тебя поцеловала, шлюха ты этакая? На-ка, поцелуй лучше вот это!

Ага, получила?! Она думает, что может приходить ко мне вот так и отнимать у меня Макса? Сейчас она у меня узнает, почем фунт изюма!

— Хочешь еще, мерзавка? Еще по роже захотела?

Сейчас, сейчас я тебе покажу, ты у меня не так запоешь… Но почему это Макс меня удерживает? Ей же за дело попало!

— Мерзавка, сучка!

— Мама! Ну, успокойся же!

Они что, сговорились? Против меня? Макс ее защищает? Чем это она его приворожила?

— Потаскуха, дрянь!

— Мадлен!

Макс заорал на меня. Заорал громко. Макс никогда на меня не орал, он такой чудесный муж… Почему же он так поступил со мной? Я так люблю его… А он кричит на меня… из-за нее?

— Ну как же…

Не может быть, он же не бросит меня ради этой потаскушки! Я так боюсь, что он уйдет от меня… я… Макс мой…

— Как же ты мог?..

К горлу подступают слезы, нет, не могу… Лучше уйду к себе. Не хочу, чтобы Макс видел, как я плачу.

Я подсчитал: уже почти восемь лет, как моя жизнь покатилась ко всем чертям. Восемь нескончаемых лет, полных тоски, слез, потерь близких людей — мертвых и живых; и несмотря на все это, я жил, вернее, оставался в живых, подражая самому себе прежнему, но впустую. Я просыпался каждое утро; по ночам спал мало, но все же спал. А в промежутке между этим — ничего. Мысли об отце, потеря невесты, возня с мамой.

Ничего.

А потом, совсем недавно, случились два маленьких чуда: Клара и моя работа. Свершилось — я снова пишу. Однажды вечером, примерно месяц назад, вернувшись от мамы, я проходил мимо компьютера и вдруг почувствовал в кончиках пальцев ее. Лаву. Она была там. Странное впечатление: ощутив это жжение, я сначала подумал, что это всплыла на поверхность старая забытая привычка, что-то вроде условного рефлекса при виде клавиатуры, но оказалось, нет: мне действительно хотелось работать. И я решил не сопротивляться; я стал писать так, будто я — это мама. Я говорил ее голосом о ее болезни, о том, как все это с ней случилось.