Инна Кошелева - Наш Витя – фрайер. Хождение за три моря и две жены

Им предстояло зашить, зализать, заживить место разреза. Они были близки, как никогда.

И Соня уже откровенно плакала в бумажную салфетку и остановить её можно было, лишь заговорив о деле и о деньгах.

Итак, Соня искала одного охранника вместо двух голодных вороватых вьетнамцев. И Витя вдруг решил, что поживёт в маленькой комнатке при Сонином зоопарке. Он ещё не понял, что высеклось в нём от встречи с Кэролл, знал только: с этим он не мог сейчас вернуться домой, увидеть Манечку.

Это было совсем не похоже на чувство вины. Скорее наоборот, с какого-то мгновения он не мог (и не хотел) что-либо делать «как надо», не ощутив внутреннего импульса к поступку. Это можно было назвать свободой. Можно ответственностью, но только перед собой.

— Сколько ты платишь? — Витя хотел было запросить двойную плату, потому как заменял двоих, но почему-то не стал. А Соня сама сказала:

— Я дам тебе полторы вьетнамской ставки. — Кивнула на саксофон: — Ты можешь играть у зверей.

И он играл. Почистив вольеры и раздав ужин двум квёлым терьерам, потёртому коту с тяжёлым взглядом наркомана, небольшому крокодильчику, двум белым цаплям, шести гадюкам и трем черепахам, Витя выходил из вонючего, сколько ни мой, питомника. В свою келью ему не хотелось, там поджидали его воспоминания о Кэролл и суровый вопрос: что дальше? Он выносил в тень (предвечернюю душную сентябрьскую тень) стул и вынимал из футляра свой сакс.

Он играл для себя. Играл что попало, получая удовольствие от самого звукоизвлечения и ещё большее от непредвиденного развития темы. Ай-да Виктор! Ай-да молодец! Будто кто-то вёл его руку. Отсутствие упражнений не уменьшило его мастерства. Когда-то там, в России, ежедневные репетиции фиксировали его внимание на технике, сейчас он о ней забыл. И в какой-то миг осознал, что она безупречна и что инструмент не просто исполняет, но и опережает его желания.

У него появлялись всё новые слушатели. Первыми были два пса из питомника. Терьеры вдруг начинали подвывать в унисон. После он обнаружил трёх мальчишек, которые сидели неподалёку прямо на земле. Однажды, закончив играть, он увидел десятка два взрослых, стоявших совсем неподвижно и совсем тихо. Он не заметил, когда они подошли.

Теперь вечерами, когда Витя выходил из питомника, его уже ждали. После каждого номера аплодировали. Кто-то ставил коробку, в которой уже лежало несколько шекелей. После концерта денег становилось больше. «Вовсе немало», — подсчитывал Витя позже, в своей комнатушке. Он бы играл и без них и без аплодисментов. Но ни то, ни другое ему не мешало.

Однажды он нашёл в своей тени «зрительный зал» в несколько рядов. Отныне уборщик мусора к сроку выносил стулья из своего подвала. Он же брал за сидячие места небольшую плату. Витина коробка — отдельно, сама собой. Витя удивлялся щедрости израильтян, не больно веря, что его музыка им необходима.

Сонино зверское предприятие возникло недалеко от сафари. Это было удобно: бесплатные консультации у ветеринаров-соседей, дешёвые или дармовые корма (почему бы льву не поделиться со старым котиком, кстати, на редкость прожорливым?) и перспектива войти на равных в сложившийся коллектив популярнейшего в стране и за пределами природного заповедника. Всё учла Соня в своём «проекте».

У Вити здесь тоже обнаружилась своя выгода. К питомнику стали всё чаще подруливать экскурсионные автобусы. Слухи о концертах разнеслись далеко, и самые разворотливые турагенты предлагали путешественникам после воя гиен послушать музыку. Живую. Местная знаменитость, экзотика, святая земля, дающая вдохновение простому еврею… И прочее…

Иногда среди экскурсантов попадались люди в музыке весьма сведущие.

Это было такое удовольствие — не подстраиваться под чьи-либо вкусы! Он будет играть один день как клейзмер, другой — как мусикай. Как ему вздумается. Но и простяги-«хаванагильщики» и каббалисты, слышащие и записывающие музыку небесных сфер, будут на время концерта в его власти. Он будет играть для себя. И потому — для каждого. В самой сути, самой глуби, теперь он знал это: один человек равен другому. Разнятся обстоятельства, рождающие одни и те же вопросы. Но вопросы одни и те же: зачем я? почему я? какой я?

Он возвращался в прошлое? Прошлое возвращалось к нему? Пошли странные встречи.

…Человек, выпавший из микроавтобуса кулем, был… старлей.

— Виктор! — то были пьяные объятия.

— Товарищ старший лейтенант, — Витя стал по стойке «смирно», сработал автоматизм.

— Бери выше! Полковник! — «Старлей» на глазах тоже обретал военную выправку. — Ты думаешь, я так и сидел в том задрипанном клубе? Полковой оркестр, ебс, оркестр дивизии, ебс, и в округе, ебс… Потом, правда, произошёл сбой, но об этом поговорим. Поезжай, — гость властно кивнул шоферу-экскурсоводу, будто это был его личный водитель. — Меня доставят.

Витя понял, что доставлять придётся ему.

Как только они остались вдвоём, полковник попросил водки или спирту. Со спиртом проблем не было, им Витя обрабатывал звериные раны.

И за первой же рюмкой «старлей» снова обмяк, потому что сам из себя извлёк две несущие жёсткие конструкции: «военный» и «дирижёр». Одно дело быть дважды начальником, другое — просто гражданином России Козловым.

— Отставка! — пьяно рычал пришелец из прошлого. — Меня выгнали!

Из-за какого-то ханурика, рядового, который строчил жалобы в штаб округа. Из-за дуры-дамы в комиссии, которая и не дама вовсе, а метла. Из-за проклятой перестройки, которая порушила всю координацию. И вот теперь, чтобы утешиться, он путешествует по какому-то там Израилю по льготной путёвке Минобороны…

Что не нравилось тому трубачу, который объявил войну дирижёру? Он, видите ли, был против малограмотных трактовок и мата. Хлюпик, интеллепуп, жид (последнее слово четко не прозвучало, повиснув в воздухе водочной отрыжкой — ж-ж-ж).

Как Витя понял из пьяного бреда, «старлей» закончил факультет военных дирижёров при консерватории, но просвещённее не стал. Перед комиссией он опозорился, приказав играть оркестру «Смерть Ози». Что поделаешь, в его фантазиях, не скованных знанием, умирал, наверное, еврейский мальчик Озя (Изя), и он очень удивился, узнав, что Озе в сюите Грига, как, впрочем, и в драме Ибсена «Пер Гюнт» — старая женщина, которой и положено по возрасту было перейти в мир иной. Он обещал не оговариваться впредь, предлагал объявлять просто «Смерть» (все поймут), но «шибко грамотная» комиссия настояла… Гость рыдал, и звери за стеной волновались, терьеры выли, и Витя не знал, куда уложить огромного Козлова. Он так и заснул за столом, не требуя удобств.

Утром, отправляя гостя на такси в Тель-Авив («до гостиницы, пожалуйста») и расплачиваясь за него по тройной таксе (запах, что поделаешь, такой гнусный сивушный запах), Витя выслушивал его прощальные речи: