Инна Кошелева - Наш Витя – фрайер. Хождение за три моря и две жены

— А может, ты… того? На родину? Мы бы с тобой закрутили. — И снова поник Козлов, вспомнив, что опоры выбиты. — Хотя… Ничегошеньки там теперь нет. — И вдруг бывший военный дирижёр добавил нечто трогательное: — Много мне от тебя хорошего пришло. Лучшее время, помнишь? «Романс» Шостаковича. Цены тебе нет! — кричал он из тронувшейся машины, махая разбухшей от пьянки, неловкой, совсем не дирижёрской рукой.

После этого Витя ничуть не удивился, увидев во время очередного вечернего концерта коллегу из России, преподавателя, которому он когда-то оставил кларнет. То есть сначала он его как раз не увидел, не выделил из сидящих в «зале». Мелькнуло что-то знакомое, да мало лиц «повторяются», если ты играешь изо дня в день? Понял, кто есть кто, когда тот подошёл и протянул чемоданчик.

— Ваш кларнет. Сейчас таможенники выпускают такие из России, и я счёл долгом вернуть. Тем более что сын, подававший надежды, пошел в бизнес.

Витя не стал спрашивать, как турист-музыкант узнал его «адрес».

— Мир тесен, — объяснил тот сам. — Дошло, что вы… Так вот… — Сочувственно кивнул на ящик с деньгами. — Впрочем, наши музыканты в Москве тоже бедствуют… Играют в метро и переходах… С консерваторским образованием…

Ещё недавно чужая жалость больно бы уколола, но сейчас самолюбие молчало. Зато всё Витино существо рванулось навстречу любимому инструменту:

— Спасибо, спасибо, спасибо.

И кларнет уже собран, и «трость» — плохая, неважно, и так всё пойдет, — уже прилажена.

И он играет тему из самого прекрасного квинтета Брамса.

Всё сексуальное до предела. Набухшие ноты. Рвущиеся, взрывающиеся, как сферы, переполненные и достигшие своего совершенства.

Брамс — романтик. Но не «душевность», не «чувствительность», не избыток эмоций были важны теперь для Вити. Стройность и сила, как в классицизме. Никакой сентиментальности. Всё уходит в трезвую мысль о трагичности человеческой жизни, оттого, что никакой чужой опыт не учит, а свой всегда приходит слишком поздно. Не во время и не к месту.

Коллега-преподаватель знал цену настоящей работе.

— Вы без подготовки… Мне говорили, что вы человек способный, но… это — более чем… Таких музыкантов наша страна не должна была отпускать от себя.

— Я не играл так в «нашей стране». Я ещё полгода назад и здесь не играл так, — сказал Витя.

Адвокат Самуил Абрамович, увидев Витю, онемел.

— В первый же день, в первой экскурсии…

Я собирался позвонить вечером из гостиницы.

— Не звоните Манечке, — попросил Витя.

— Понимаю, сложности. Семейные. Те гамбургеры, тот винегрет… Ты, конечно, романтик Виктор, но…

— Не в том проблема.

— Я и сам понимаю, что не быт. Неудобно спросить прямо. Другая юбка?

И тут же на ходу стал рассказывать, как изменилась к худшему жизнь на Таганке. О том, что железные двери в подъезде ежедневно ломают какие-то люди-гориллы. Что на балконах все хранят канистры с дорожающим бензином, и курят, и по пьяной лавочке бросают непогашенные спички рядом. «У них нет даже инстинкта самосохранения». Что в подвале был обнаружен не то сахар, не то гексоген. «Страшно, страшно жить», — звучало рефреном в устах юриста.

— Переезжайте на историческую…

— Деньги идут там, — вздохнул адвокат. — И женщины не оставляют, — он по-свойски подмигнул Вите, считая: теперь они оба на равных грешники и донжуаны. — Я, конечно, похож на ту обезьяну, которая не хочет разжать руку с бананом и попадёт в руки охотника. Но что делать? А может, ты вернёшься, Виктор? Мы бы славно зажили вдвоём, не меняя ориентации.

Адвокат в музыке был «не больно». И слушал концерт, удобно утонув в автобусном кресле.

То есть не слушал.

Однажды во время очередного концерта возле питомника из автобуса высыпалось чернявое школьное воинство во главе с весёлым рыжим равом. «Баркарола» Чайковского, водопады цветов, прохладные ветерки, божественное кривое деревце, свадьба Эвлин… Всё это вписалось в Витину память чистыми красками. Он улыбнулся раву, рав Нафтали улыбнулся ему белозубой улыбкой…

Дети тотчас попались в заколдованный круг Витиной музыки. В отличие от взрослых они не могли стоять неподвижно и откровенно топтались и дёргались под песенку «Аллилуйя». Но и движения не вывели их из некоторого оцепенения, которое подтверждало: они в потоке звуков, звуки не отпускают их. Витя давно понял: слушают, пока тема идёт вперёд, движется и меняется. Самое трудное развить тему. Чайковский заявлял прекрасные мелодии, но развивал их не шустро. Зато Моцарт увлекал за собой с первых тактов, дразня пустячком, и не отпуская, и приводя к неожиданным поворотам, открытиям.

Песенкой легко внушить веселье, но что за весельем? Сначала Витя заставил детей дышать в своём ритме. Ритм — это здесь первое, и только после сладкие опевания вокруг той или иной ноты. Без этого тоже нельзя, хотелось, чтобы мальчишки и девчонки почувствовали: музыка — гармония, музыка — красота. Потому что Витя пытался передать не веселье, а радость. Радости приятия жизни нет конца. Аллилуйя! И если радость постепенно переходит в светлую печаль, это тоже понятно всем. Даже детям.

Когда школьники уселись в автобус доедать свои бутерброды, рав подошёл к Вите.

— Это было, — сказал он, — как надо. Это была высокая музыка.

Витя возразил:

— Пустячок.

— Нет. Музыка — как бы особая речь, рассказывающая о реальности более высокого порядка. Оттуда, — Нафтали показал на небо. — Вот здесь, — он напел простенький мотивчик, — где контур мелодии смещается и делается чуть истеричным… Мне было больно. Надо много пережить, чтобы заезженной песенкой так рассказать о потерях…

Рав позвал Витю к себе домой.

— Хочется поговорить…

— Когда?

— Сейчас. Часов через пять я верну вас вашим зверям. Отсюда до моего ишува на автобусе час, а на «Хонде» минут сорок пять.

Проходя мимо ящика, полного денег, раб заметил:

— О, да вы зарабатываете вовсе неплохо. — И подождал, пока Витя рассовал по карманам все бумажки и все монеты.

Их хорошо покормила жена рава: «Сначала еда, потом Тора».

Они сидели не на веранде — на ступеньках дома. Ничто не мешало взгляду упереться в тёмный небосвод с едва угадываемыми контурами иудейских гор. Из-за них всходила луна. Совсем слабая, тонкий серпик, рожками вверх. Такую не благословишь в ближайший шаббат, объяснил рав, наберёт силу лишь к следующему.

— Я вижу, мазаль твой по-прежнему ло тов. Или ты доволен, как всё идёт? Твой дар всё-таки требует другой огранки.

— Возможно, — ответил Витя. — Но… Теперь я не могу скручивать себя верёвками: живи так и никак иначе. Мне хочется играть, я играю. Мне трудно вернуться домой, я не возвращаюсь.

— Мир таков, каков он есть, и будет таким, каким будет. Изменился ты. Ты был отличным музыкантом, и считал стыдным играть на свадьбах и бар-мицвах. Ты стал музыкантом воистину большим и не стесняешься наигрывать за копейки… Возле питомника…