Валерий Кормилицын - Излом

«Излом» — так называется первый роман Валерия Кормилицына, автора ещё неизвестного, нового для саратовской литературной среды. Это роман–эпопея, роман–напоминание. Горькая исповедь человека, лично пережившего величайшую трагедию российской государственности и русского народа. Произведения подобной направленности (будь то роман только вступающего в литературу саратовского автора или философский бестселлер А. Зиновьева «Русская трагедия») неизбежно обречены на широкую читательскую аудиторию, так как событиям недавнего времени, видимо, суждено вечным стыдом и нестихающей болью жечь нашу с вами память.

«Времена не выбирают, // В них живут и умирают», — стихотворная строка А. Кушнера как нельзя лучше передаёт основную идею романа «Излом». Разве мог предположить Сергей Двинянин, несостоявшийся студент, а потом рабочий одного из многочисленных гигантов тяжёлой индустрии, молодой муж и отец смешного мальчишки Дениса, какие невиданные испытания обрушатся на него в самом скором времени, в том самом будущем, о котором нам неустанно твердили в школе, что оно «светло и прекрасно»? Нас не устраивал наш стабильный и устоявшийся, пусть и немного безалаберный мирок, над которым все подтрунивали с беззлобным, в общем‑то, юмором, наши тесноватые, маленькие комнатушки, наши плавленые сырки и заношенные кроссовки. Мы ждали перемен, азартно подпевая вихляющемуся на сцене певцу. И дождались… «Номерные» заводы сменили полукриминальные ЗАО, коллективизм и взаимовыручку — махровый индивидуализм и стайные замашки. Любовь вытеснил секс. Дружбу — круговая порука. Перестроечные процессы обернулись самой главной потерей — утратой коллектива и, как ни странно, — совестливости и души.

Предавали нас, охотно внимавших субтильным бардовским песенкам про «ёжика резинового в шляпке малиновой» и зарытой в землю «виноградной косточке». А потом эти наши любимцы, брызгая злобной слюной, с вдруг прорвавших беленькую овечью шкурку клыков, требовали стереть с лица земли лучших сынов России, вставших на защиту Родины. И предавали мы, переключая телевизоры с надоевших политдискуссий и непонятных баталий на весёленькие русско–американские телемосты.

Время перемен почти не оставило выбора: утонуть, пойти ко дну, или, заключив договор с Мамоной, самому сделаться не знающим милосердия хищником. Пройдя через горнило соблазнов и обретя видимость материального благополучия, герой Валерия Кормилицына потерял всё: друзей, любовь и самое дорогое, что даровало Небо, — горячо любимого сына, безвинно распятого на кресте перестройки. И, как закономерный итог, самое страшное, самое непоправимое — самого себя в качестве образа и подобия Божьего.

Из большого ребёнка, любящего мультики и детские книжки, чем‑то напоминающего собственного сынишку и одновременно того самого развесёлого щенка, песенку про которого то и дело распевал Дениска, Сергей превращается в волка–одиночку, волколака, в глаза которого не осмеливаются взглянуть даже волки стайные.

Образ собаки — друга человеческого проходит красной нитью через весь роман. И если в начале Сергей на стороне безмерно преданного своей нищей хозяйке пса, защищает его, отгоняя мальчишек с камнями, то в конце повествования своей рукой стреляет в ту же собаку. Ему больше никто не нужен. Он больше не в силах верить верности и преданности. Душа героя не очерствела, она попросту умерла.

Говорить о распаде всегда нестерпимо больно, и автор романа, естественно, не может временами не срываться на хрип публицистики.

Тот полуразрушенный домишко на дне Глебучева оврага, родительская хибара, сменить которую на благоустроенную квартиру некогда страстно желали Сергей и его жена, оказался символом малой родины, единственным местом, где, сами не осознавая того, были по–настоящему счастливы, А теперь единственное, что осталось Сергею, человеку с растоптанным сердцем и мёртвой душой, — месть!

Маргарита БОРЦОВА

— Товарищи, товарищи, девочки, ребята, слушайте меня! – металась по проходной сухая тридцатилетняя женщина в короткой юбке и голубой кофточке. – Товарищи, большие сумочки – вот у вас большая, – наманикюренный палец нервно ткнул в длинную, цилиндрической формы красную сумку в руках стройной девушки с волнистыми бело–голубыми волосами.

«Слабый раствор чернил, что ли, на себя вылила?» – подумал я.

— Большие сумочки сдайте в камеру хранения, – начинала психовать женщина. Быстренько, быстренько проходите… Молодой человек, стойте! – тот же палец гневно ткнул в одного из двух двойняшек–пэтэушников. Куда пошли? Сейчас пропуска раздам. Как не идёте, что я слепая, что ли? Подойдите ко мне.

— Стой там, иди сюда! – буркнул один из пэтэушников.

«Лёлик и Болек», – мысленно назвал их в соответствии с популярным детским мультфильмом. Оба невысокие, худые, с наивными глазами и всклокоченными причёсками, называемыми в народе «взрыв на макаронной фабрике». В одинаковых коротких куртках с широченными плечами и множеством накладных карманов и в чёрных турецких джинсах.

— Сейчас подойдёт пожарник, вон он, кстати, появился, пойдёте с ним, – отвлекла меня от пэтэушников нервная женщина.

Пожарником оказался дед, разменявший седьмой десяток. Первым делом он мрачно взял листки у представительницы отдела кадров и прочёл фамилии вновь поступающих. Симпатичная девушка, поправив русо–голубую чёлку, тяжело вздохнула.

— Даже голова заболела! – ни на кого не глядя, пожаловалась она.

Два пэтэушника, как коты на масло, таращились на неё.

— И у нас аллергия! – радостно подтвердили они.

«Только что не облизываются», – отметил я, наблюдая за двойняшками.

Группа, растянувшись цепочкой, как утята за уткой, поплелась за пожарником. Лёлик с Болеком, о чём‑то тихо переговариваясь, шагали за симпатичной девушкой.

«Кого же она мне напоминает?.. Эти голубые, широко распахнутые глаза с длинными ресницами, яркие губы… Ну, конечно! Мальвину, только лет восемнадцати–двадцати. Чёрт возьми! Благодаря Дениске, все сравнения из мультфильмов и сказок», – усмехнулся я.

По обе стороны неширокой дороги высокие тополя покрыли газоны жёлтым и красным осенним листом. Сразу за газонами начинались корпуса цехов и заводских служб. Пожарник застучал каблуками по ступеням и галантно раскрыл стеклянную с аляповатым рисунком дверь перед молодой голубоглазой дамой:

— Прошу! – протиснулся сам и отпустил ручку, нимало не заботясь о шедших следом парнях. – Нам на последний, на пятый, лифт не станем ждать, пешком пойдём, – обрадовал двойняшек.