Мэгги О`Фаррелл - Рука, что впервые держала мою

Часы бьют полдень; секундой позже им вторят другие.

В гостиной, в кресле у окна, сидит Марго. Ей невдомек, что в этом кресле Фердинанда любила вышивать. Георгианское кресло для кормящей матери, без подлокотников, с низким сиденьем и изящными резными ножками. Глория сменила обивку на безвкусный, кричащий красный бархат. По чистой случайности стоит оно почти так же, как при Фердинанде, — у самого окна, обращено к свету.

Марго плакала все утро, в разных уголках дома. Вот и сейчас она сидит среди скомканных бумажных платков, подперев рукой подбородок, лицо опухло от слез. Она по-прежнему плачет, у нее вид человека, сраженного горем.

Высоко над ее головой — не в спальнях, а еще выше, на чердаке, — двигают тяжелые коробки, мебель. Кто-то обшаривает дом. Грохот, глухой удар, чья-то ругань, еще удар.

Марго всхлипывает, выуживает из коробки очередную салфетку, сморкается, снова всхлипывает. В дверях возникает Феликс. В руках у него старая пыльная пишущая машинка.

— Феликс, — голос Марго дрожит, — это мое.

— Нет, не твое.

— Это машинка отца. Мама сказала, и…

— Это машинка Лекси. Я точно знаю.

— Да, но, видишь ли…

— А где остальное? — спрашивает Феликс тихо, едва слышно, и Марго узнает этот голос. Спокойный, ледяной, убийственно вежливый — тем же голосом он во время интервью обращался к особо скользким политикам. Этот голос говорил им и всей стране: попались, голубчики, теперь вы у меня на крючке. Этот голос прославил его много лет назад.

А теперь он тем же голосом обращается к ней. Марго глотает слезы.

— Что — остальное? — спрашивает она, пытаясь овладеть собой.

— Ты меня прекрасно поняла, — отвечает Феликс прежним ледяным тоном. — Вещи Лекси. Где они?

— Какие вещи? — вспыхивает Марго, но знает, что Феликс видит ее насквозь.

— Одежда, книги, вещи из квартиры. Письма, которые Лоренс писал Теду незадолго до смерти, — перечисляет Феликс с бесконечным терпением. — Все, что я вывез из ее квартиры и отнес на чердак.

Марго пожимает плечами, качает головой, опять тянется за салфеткой.

Феликс, отставив пишущую машинку, подходит к Марго вплотную.

— Хочешь сказать, — шепчет он, — что их больше нет?

Марго прижимает салфетку к лицу.

— Не зна… не знаю.

— Не может быть, — продолжает Феликс уже громче. Марго успела забыть, как его голос набирает силу — становится резким, властным, разит наповал. — Уму непостижимо. Их нет. Ты и твоя стерва-мамаша избавились от них. Тайком от меня.

— Не кричи, — всхлипывает Марго, а между тем Феликс и не кричит, никогда не кричит, ему нет нужды повышать голос.

— Признайся, — Феликс нависает над ней, — ты их выбросила?

— Феликс, я не…

— Одно слово — да или нет. Выбросила?

— Не стой у меня над душой…

— Да или нет, Марго?

— Прошу, не надо.

— Говори. Хватило храбрости сделать это — имей мужество признаться. Скажи: «Да, выбросила. Все без остатка».

В комнате повисает тишина. Марго кусает ноготь, швыряет на пол салфетку.

Феликс отворачивается, отходит к окну.

— Ты понимаешь, — говорит он, уткнувшись в стекло, — что скоро придет Элина? Что я попросил ее прийти? Я ей сказал, что все вещи Лекси у нас на чердаке. Обещал передать их Теду, чтобы он их разобрал. Это же такая малость. Она приедет за вещами, а ты, — он оборачивается к Марго, — все выкинула?

Марго всхлипывает.

— Прости, — скулит она, — я не хотела… я…

— Простить? Не хотела? — повторяет Феликс. — И что я скажу Теду? Прости, Марго не собиралась выбрасывать вещи твоей покойной матери, но все-таки выбросила? Боже, — шепчет он, — Элина будет с минуты на минуту. Придется тебе сознаться, что у нас ничего не осталось, кроме старой пишущей машинки да пыльных картин, и можешь сказать почему…

Марго приподнимается с кресла.

— Картины мои, Феликс, — начинает она. — При чем тут Лекси? Они всегда были моими. Я взяла то, что мне принадлежало…

— Вечно ты со своими мелкими, корыстными…

Звонок в дверь — и Феликс умолкает. Он идет открывать. На крыльце стоит Элина, как всегда, в диковинном наряде: длинный балахон с бахромой на подоле, малиновые колготки, на ногах — кроссовки, перепачканные краской. Иона кенгуренком висит в слинге. Он не спит, глаза изумленно раскрыты, при виде Феликса он расплывается в довольной улыбке, чего не скажешь о его матери.

— Элина, — Феликс отступает, впуская ее в дом, — как там дела?

— Да так… — Элина пожимает плечами, избегая его взгляда. — Сами понимаете как.

— Спасибо, что пришла.

Элина вновь пожимает плечами.

— Времени у меня в обрез. Тороплюсь обратно.

Феликс вдруг вспомнил, что всегда встречал подругу Теда, мать своего внука, поцелуем в щеку. Но на сей раз с поцелуем он опоздал.

— Да, конечно. — Феликс сжимает и разжимает руки — по старой привычке, чтобы собраться с мыслями. — Ну, как он?

— Плохо.

— Так и лежит?

— Да.

Феликс, еле слышно ругнувшись, отвечает:

— Прости.

— Ничего.

— Сможешь… передать ему от меня кое-что?

— Конечно.

— Передай ему… — Феликс колеблется. Он остро чувствует, что совсем рядом, выше этажом, — Марго, а внизу — Глория. — Передай, пусть он меня простит, — продолжает он. — Мне очень стыдно. За все. Скажи… скажи ему, что не я это придумал. И что я с самого начала был против. — Он вздыхает. — Они все устроили между собой, а я… Знаю, жалкое оправдание. Я должен был настоять на своем, но уступил — признаю свою вину. Я совершил ошибку, ужасную ошибку. И… и скажи, что я хочу его видеть. Как только он будет готов. Передай ему, пусть позвонит мне. Пожалуйста.

Элина кивает:

— Хорошо.

Феликс все говорит и говорит, не может остановиться. Рассказывает о Лекси, об их первой встрече, о той ночи, когда он забирал Тео из Лайм-Риджиса, как в полицейском участке ввязался в спор с Робертом Лоу и как подошел полицейский и сказал: прошу вас, потише, подумайте о ребенке. Он сжимает руку Элины и говорит ей, что любил Лекси, больше всех на свете любил, что он, конечно, не без греха, но Лекси его самая большая любовь, — слышишь, понимаешь? Элина слушает с недоверчивым, напряженным вниманием, глядя в пол, выложенный плиткой, водит по трещине носком кроссовки с пятном красной краски. И Феликс признается, что ничего из вещей не сохранилось. Что они выброшены. Что для Теда не осталось ничего. Ничего.

Элина, откинув со лба волосы, смотрит ему в лицо. И переспрашивает:

— Ничего?

И тут, как назло, Иона принимается кричать. Он брыкается в слинге, выгибает спину, краснеет от натуги. Элина пританцовывает, причмокивает, щелкает языком. Достает Иону из слинга и прижимает к себе.

— Только пишущая машинка. И картины.

Элина поглаживает Иону по спине, укачивает, отвернувшись от Феликса. Иона понемногу затихает. Он смотрит на Феликса через плечо матери с выражением смертельной обиды. «Простите меня, — так и хочет сказать Феликс, — простите». Его переполняет желание извиниться перед ними, перед каждым.