Катарина Причард - Негасимое пламя

Но времена менялись, и вместе с ними изменился и сам Оуэн Ивенс. Он не мог угнаться за темпом роста газетной промышленности. Новые методы работы и новые идеи выбили его из привычной колеи. Раздраженный, сознающий свое крушение, он умер внезапно после тяжелого сердечного приступа. Но умер не от физического недуга, как подозревал Дэвид, а скорее от того, что, будучи выброшен из кипучего водоворота жизни, был не в состоянии это вынести.

Как ликовал отец, когда Дэвид начал работать в местной газете! Он был счастлив и горд тем, что сын пошел по его стопам.

Дэвид извлек из внутреннего кармана пиджака бумажник и вынул оттуда письмо. Бумага пожелтела от времени, но размашистый почерк отца был все еще ясно различим.

«Я не знаю лучшего руководства для молодого журналиста, сынок, — читал он, — чем эта выдержка из передовой статьи Роберта Лоу, напечатанной в «Таймсе», когда редактором был Дилейн. Для меня она явилась компасом, по которому я определял свой курс. Может быть, теперь эти взгляды устарели, и я просто неудачник в профессии, которую глубоко чту. Но я посылаю ее в надежде, что тебе будет интересно узнать, как относился к своей работе один из лучших журналистов нашего времени:

«Для нас, для кого гласность и истина составляют основу существования, нет большего бесчестья, чем отказ от правдивого и точного изложения фактов. Наш долг говорить правду, правду, как она есть, не страшась последствий, не прикрывать лживыми фразами акты несправедливости и насилия, а сразу же повергать их на всеобщий суд».

Руки Дэвида судорожно дернулись, пальцы переплелись, сжались до хруста и разжались. «Бог весть, как я дошел до того, что забыл об этом», — беззвучно простонал он.

Ему казалось, что он замурован в огромном здании. Оно было подобно гигантскому сфинксу — памятнику, воздвигнутому тяжелым трудом бесчисленных рабов и ставшему могилой людских надежд и иллюзий в пустыне времени.

Отныне жизнь его будет полна дерзаний, славных держаний мысли и дела. Он будет писать, разумеется, он будет продолжать писать; но писать только правду, как он видит ее. Будет собирать факты, ставить их в связь с людьми и событиями. Он не боится, что его острый ум изменит ему. Да, он найдет более достойное применение своему «блестящему ироническому стилю». Перестанет чувствовать себя ограниченным и скованным политическим направлением газеты. Он завоюет себе имя независимого мужественного писателя: напишет ряд статей, разоблачающих политический обман, религиозное фарисейство, экономические махинации.

Нет, он не станет ни пророком, ни фанатиком. Он самый обыкновенный человек, который понял, как подло обманут был народ; просто разумный человек, который испытал потребность честно взглянуть на прожитую им жизнь и на жизнь своих соотечественников. А их, сбившихся в покорное стадо, тесным кольцом окружили печать, церковь, большой бизнес, одурманивая и толкая в кровавую бойню.

И он тоже принимал участие в этой бесчестной кампании. Он не меньше других повинен в гибели тех, кто ушел на эту проклятую корейскую войну. Не говоря уже о горькой участи миллионов несчастных корейцев — мужчин, женщин и детей! Кто знает, скольких из них унесла смерть? А теперь, когда у него открылись глаза, что может он сделать во искупление своего слепого соучастия в этом подлом деле? В настоящий момент — ничего, кроме того, что решил; уйти, порвать навсегда с газетой.

Позже он постарается убедить этих людей, что они не должны слепо повиноваться тем, кто лишает их своего мнения, радостей жизни. Они живые, мыслящие существа, ум и силы которых призваны служить высоким жизненным целям. Народ — это тигель благородных и возвышенных стремлений, а не чан для отбросов, где бродят жадность, невежество и предрассудки, порождающие грязные, жестокие и подлые дела.

Когда лихорадочное возбуждение немного улеглось, Дэвид задумался над тем, как примет Клер его уход с работы. Надо было бы посоветоваться с нею. Но разве мог он сделать это, не решив окончательно этот вопрос для себя?

До нынешнего дня он и сам не отдавал себе ясного отчета в том, что разрыв с газетой — единственно возможный для него исход. Но теперь он не мог больше проводить в жизнь политику, намеченную правлением газеты. Тем более после того, как у него произошел крупный спор с директорами правления о необходимости изменить эту политику, сделать ее объективной; он требовал полнее освещать точку зрения противной стороны по различным политическим и экономическим вопросам и давать правдивую информацию о международных событиях, а не публиковать официальные сообщения, искажающие истинное положение вещей, как это было с войной в Корее.

«В стране с демократическим образом правления допустимо лишь правдивое и точное изложение действительных фактов», — сказал Дэвид. Его предложение отклонили, даже высмеяли. Директора правления с возмущением отвергли самую мысль о том, что политика, проводимая их газетой, может оказаться обманом, и тем более обманом в корыстных целях. Гораздо проще было представить дело так, что Ивенс, видимо, подпал под влияние социалистических идей, или что он просто нуждается в отдыхе: должно быть, смерть сына тяжко отразилась на нем.

Да, действительно отразилась, мрачно подумал Дэвид. Но теперь, по крайней мере, все стало ясно и определенно. Клер поймет, что он не в силах больше играть роль, которую ему навязывает правление. Образ их жизни, естественно, придется изменить: надо будет сократить домашние расходы, не так часто принимать гостей, как привыкла Клер. Теперь дети его самостоятельны. У Нийла прочное, обеспеченное положение: ое врач-патологоанатом самой крупной больницы Мельбурна. У Мифф ее любимая работа. Гвен тоже довольна занятиями в детском саду. Так что в этом отношении можно не беспокоиться. Безусловно, в семье будут поражены, начнутся разговоры о том, «разумен» ли его уход: стоит ли жертвовать положением, достигнутым годами нелегкого труда, лишиться постоянного дохода. Но тут уж ничего не поделаешь. Сколь ни обескуражены будут его близкие, это не должно повлиять на его решение.

Заденет ли глубоко его уход еще кого-нибудь? В редакции — никого, кроме, быть может, Элизабет Пиккет. Хороший журналист Элизабет, опытный и надежный. Досконально знает подноготную всех наиболее влиятельных лиц города. Вскоре после того, как Дэвид принял на себя руководство газетой, он взял на службу Элизабет и поручил ей раздел светской хроники и страницу «Для женщин». Она выполняла свою работу с похвальным рвением, проявляя при этом безупречное знание грамматики.

Ярая феминистка, Элизабет отнюдь не злоупотребляла в редакции своей принадлежностью к прекрасному полу, чего нельзя было сказать об одной из молодых особ, взятой недавно на работу в помощь мисс Пиккет. Дэвиду пришлось долго убеждать Элизабет, что он к этому никак не причастен, когда она явилась к нему с протестом, возмущенная и колючая как дикобраз. Ей не требуется никаких помощников, заявила она. Однако беда заключалась в том, что один из директоров, Клод Мойл, просил заведующего отделом найма и увольнения взять на испытание в раздел «Для женщин» свою приятельницу. Элизабет утверждала, что эта девица не знает основ английской грамматики и что ей нельзя доверить самую простую заметку. Она, Элизабет, и так уж достаточно возилась в этом году с двумя практикантками и сейчас слишком занята, чтобы тратить время еще на одну. И к тому же — хватит! — она не желает быть посмешищем и работать на директорскую потаскушку.