Нелли Маратова - Наследницы Белкина

Вера Ивановна сидела и думала, что прямая — это, на самом деле, множество точек. А каждая точка, в свою очередь, если ее развернуть, может оказаться и линией, и параллелепипедом, и шаром или пирамидой. Разрисовать окно — это и точка, потому что вот она, картинка, готовая, и сложная геометрическая фигура, потому что рисовать пришлось несколько дней. А значит, нет больше в жизни одной строгой прямой линии, нет больше отрезков от точки к точке, а есть только свободная кривая в многомерном пространстве, и в каждой ее точке прячется целая маленькая жизнь.

Выходит, она уже умерла. Нет больше той Веры Ивановны, которая поднималась каждое утро, чтобы до новой точки прямую рисовать. Есть только Вера Ивановна, которая и сама не знает, куда ее теперь кривая выведет, да только неважно это. А что важно, она бы и сама не могла сказать. Вот сидеть сейчас да чай с сушками пить — это важно.

А раз она уже умерла, значит, не стыдно и старую мечту осуществить. В самом деле, чего старая, покойная Вера Ивановна постеснялась бы, новая точно не побоится.

Не спеша, растягивая удовольствие, Вера Ивановна достала из ящика стола давно приготовленную пачку тетрадок. Все фамилии на обложках она помнила до сих пор. Последний ее выпускной класс — Люда Фролова, Ася Мартыненко, Андрей Гончаров, Петя Галкин, каждого она помнила вплоть до оценок за год. Она открывала тетрадки и аккуратно вынимала из каждой скрепки, а потом резала листки аккуратно по линии сгиба.

Из каждой тетрадки получалось шестнадцать самолетиков. На каждом самолетике Вера Ивановна цветными карандашами писала или рисовала пожелание. Кому-то — стать отличным врачом, кому-то — детскую коляску рисовала. Уж десять лет почти прошло, кто знает, может, сбылись их детские мечты, а может, еще нет. Хуже-то не будет.

Класс был большой, тетрадок много. Больше недели ушло на все самолетики, а вовсе и не один вечер, как она думала поначалу.

Каждый раз, когда в конце года мальчишки разбирали старые тетради и пускали в окно бумажные самолетики, Вера Ивановна ругалась и заставляла их бегать на улицу и собирать все обратно. А сама с замиранием сердца следила за бумажными крыльями, исписанными цифрами и уравнениями. Будто летят навстречу небу и новой жизни детские желания, чистые и наивные, туда летят, где их исполняют.

Девятого января румяная старушка в некрасивом пальто поднялась на крышу хрущевки, где прошла вся ее жизнь. Люк на чердак оказался открытым, с трудом преодолела Вера Ивановна вертикальную лесенку и втащила за собой мешок самолетиков.

Ярко светило морозное зимнее солнце, а во двор, где детишки лепили снежные куличи, мамочки катали коляски, а старушки судачили на лавочках, посыпался необычный снег.

— Смотрите! Самолетики! — воскликнул детский голос.

Они все летели и летели, с самого верха, взмахивали крыльями, ветер подхватывал их и уносил далеко в соседние дворы, а Вера Ивановна улыбалась и махала им вслед. Так и стояла на крыше, пока все до последнего не разлетелись и не исчезли из виду.

Поглядела последний раз — ни одного больше не видать? — и домой пошла. Чай пить, с пирожками.

— Я привез фату.

Я даже не понял сначала, что это белое мерцание в проеме двери — человеческое существо. Это потом уже, когда она пугливым маревом скользнула в дом, я разглядел копну длинных, иссиня-черных волос, нежный овал лица, припухшие, плотно сомкнутые губы. Но главное — фантастические, нестерпимой синевы глаза.

Я не мог говорить, не мог думать, завороженный синим взглядом. И дело не в том, что она плакала — а она плакала, — и даже не в том, что была в свадебном платье. Я вдруг остро ощутил косность и тщету слов; я был настолько неуместен здесь, насколько вообще можно быть неуместным на пороге чужого дома, в дурацком галстуке и тесных ботинках, в двух мучительных шагах от плачущей девушки в свадебном платье.

— Я привез фату.

Она повернулась — платье скрипнуло, зашуршало, обнажив в круглом вырезе худенькую спину с острыми лопатками, — и медленно вплыла в темный коридор.

Прикрыв за собой входную дверь, я поплелся следом за невестой, бессвязно и безнадежно бормоча:

— Я привез… меня попросили… фата…

Невеста шла, бесшумно распахивая двери в боковые комнаты, откуда, словно из открытых шлюзов, выплескивались освобожденные потоки воздуха. Свет ложился пыльными полосами на деревянный пол; дымчато-белый призрак невесты, застигнутый солнцем, пугливо прятался в полоске тьмы. Толкнув последнюю запертую дверь, девушка исчезла в комнате. Потоптавшись у входа, я вошел вслед за ней.

Очутившись в комнате (кроме меня, сквозняков и плачущей невесты — никого), я смущенно выпалил:

— Я привез фату.

Комната была темная, и в этом тревожном сумраке любые разговоры казались непростительной фамильярностью. Большое пыльное окно пропускало внутрь рассеянный, золотисто-зеленый свет. Прильнув к стеклу, в комнату настойчиво ломился сад. На полу, лицом к стене, стояла картина в старой деревянной раме; ее сочно-зеленый прямоугольный призрак навеки застыл на обоях. Узкая кровать с большим зеленым ромбом посередине. Буйное разнотравье, колючий камышовый мотив стен и потолка. Пол — тоже весь в теневых гримасах ветвей и листьев. Уху хотелось сухого плеска и стрекота для довершения картины, но звуков не было, словно их задвинули в ящики шкафов. Каждое движение рождало смутный тростниковый трепет, который, шелестя, пробегал по комнате.

В углу у двери белел кружевной зонт, пара пустых бутылок из-под шампанского в свадебных воланах, свадебные бутоньерки, сумочки, подушечки и прочий свадебный бурелом. Все выглядело так, точно кто-то тщательно вымел комнату, собрав подвенечный мусор в белую кучку. Там же, в углу, охраняя свадебный хлам, стояли на часах фарфоровые молодожены: лощеный кот во фраке деликатно сжимал лапку сахарно-белой кошки-невесты. Франт во фраке был бос, но в цилиндре и при хвосте. В петлице галантно топорщилась белая гвоздика. Рядом с фарфоровой парочкой расположились их переодетые дублеры: кошечка была в капоте с рыжим отложным воротником, на который усатый франт взирал алчными, неприлично-желтыми глазами.

Невеста, продолжая плакать, стояла у окна. Я начинал привыкать к ее беззвучному горю, словно для человека нет ничего более естественного, чем лить и лить слезы.

— Мрак, — неожиданно громко сказала она.

— Что, простите?

Девушка обернулась и рассеянно повторила:

— Мрак, — и неопределенно повела рукой: — Все это.

Усевшись на полу так, что ее растрепанная макушка отразилась в зеркале над шеренгой тюбиков и флаконов, она вытянула правую ногу и, стащив белый носок, зашвырнула его в угол, где он сиротливо повис на ухе усатого франта.