Нелли Маратова - Наследницы Белкина

Дородная дама с фигурой пивного бокала изобразила необычайное воодушевление, расцеловала воздух у моих висков и буквально втиснула меня в плетеное кресло, вдавив в пышно цветущие колокольчики на подушках. Дамин загорелый, цвета крепкого портера муж с прической самурая составлял с нею бражный, с янтарным отливом дуэт.

— Я привез фату, — выдохнул я, воюя с подушками, и покосился на часы, неприятно меня поразившие.

Семейство Пантагрюэлей, всецело поглощенное содержимым холодильника, эту новость проигнорировало. Из-за зеркальной дверцы выглядывала его монументальная пятка в синем массивном шлепанце и ее покатая, мускулистая спина, отвесно обрывающаяся тонкими лягушачьими лапками.

— Нужно было брать всю упаковку, — трамбовала воздух она.

— Но, Котик, зачем же тратиться зря? У нас их целая полка, — робко постукивал фразами он.

Позвякивали бутылки, хрустели бумага и целлофан. Холодильник обескураженно дышал и вслушивался, словно пациент, очнувшийся на операционном столе в самый разгар хирургической поножовщины. В окна бил безнадежный, отчаянно-белый больничный свет. Пахло химией, плевательницами, свежей саднящей пломбой. Я изнывал в зарослях синих ситцевых колокольчиков, крепко стиснутый этим мягким, неприспособленным для сиденья капканом, каждую минуту ожидая жадного свиста бормашины. И он не замедлил.

— Хотите чаю? — обернулась ко мне великанша, с грохотом захлопнув дверцу холодильника, который испуганно полыхнул неоновой сводкой температур на табло.

Груша на магните грациозно съехала к магнитной морковке, и обе они, сорвав по дороге бумажку «Йогурт не трогать!», звонко шлепнулись на пол.

— Может, кофе? — подхватил великан, подбирая магнитные овощи и фрукты. — Или чего-нибудь покрепче?

Куда уж крепче.

— Я привез фату, — гнул я.

Никто меня не слушал. Обтянутая салатовым платьем Котик больше походила на кита. В маленьких аккуратных ушах болтались тяжелые золотые гирьки. Сжатая ошейником бус складчато-жидкая шея, рождая слова, шла мелкой морской зыбью.

— Пупсик, поставь-ка чайник, дружок.

Пупсик, с профилем, напоминающим забрало, энергично кивнул и бросился набирать воду. Котик, подбоченившись, продолжала тыкать в меня добротными, хорошо выкованными фразами. Холеные пальцы легли на мой литой, хрустящий воротничок. Красный коготь, расписанный черной орнаментальной чепухой, придирчиво чиркнул по накрахмаленной ткани, словно в попытке соскоблить с нее белую эмаль. Пальцы в перстнях — холодные кольчатые существа.

Я замер в опасной близости от острого опала в серебряной лунке. Помедлив какое-то время, пальцы с перстнями разочарованно скользнули вниз, прошлись по красному галстуку с мавританским узором и неохотно вернулись в исходное положение на талии великанши.

Пупсик, спасовавший перед многообразием чайных коробок, позвал на помощь супругу, и они углубились в оживленное обсуждение достоинств гранулированного, байхового и типсового чаев. Котик наступала, неистово громыхая тяжелыми кандалами слов; Пупсик пугливо сдавал позиции, катая во рту неубедительные и гладкие, как морские камушки, фразы. Разговаривал он рваными предложениями, в прорехи слов вставляя некое их предчувствие; он словно бы копил слова, придерживая их, как пеликан рыбу, в горловом мешке, а затем выстреливал дуплетом или триплетом, весело салютуя собеседнику. Муж кротко журчал, жена ловила его на речных перекатах, и все это вместе сливалось в тяжелый нескладный гул воды, омывающей кандалы беглого каторжника.

— Пупсик, ждем тебя на террасе, — громыхнула цепью бройлерша и потащила меня, как якорь, за собой.

Мы вышли на опоясанную травой террасу. Поверху тянулись шпалеры цветущего винограда с клейко-зелеными юными листочками, понизу — трухлявый и местами прогнивший дощатый пол. Ступая по прогретым отзывчивым доскам, я в который раз пожалел, что обут.

— Осторожно, доска, — небрежно бросила моя поводырша.

В тот же момент я почувствовал под ботинком теплую, пружинистую, податливую пустоту, доска подо мной взмыла вверх и, задержавшись на миг, медленно, почти изящно вернулась в исходное положение. Все это произошло очень быстро, оставив после себя легкий шум в голове и ощущение только что исполненного быстрого кувырка через голову.

Деревянный бордюр террасы обрывался стрекочущей травой, где сине-зеленое гудение стрекоз мешалось с бесшумным, мускусно-белым парным порханием капустниц (одна маленькая, другая побольше). Цветущие деревья стояли по пояс в траве, в которой плавали круглые бакены одуванчиков. Налетал ветер, вычесывая и вынося на гребне снежные клубки из созревших семян; трава нахлестывала на деревья, разбазаривая белый пух и навьюживая маленьких невесомых парашютистов на прогретые солнцем стволы.

Котик, сложив богатырскую ладонь козырьком и слегка накренившись, придирчиво оглядела свои владения; глыбастая ее тень скатилась с террасы в траву, распугав стрекочущий травяной народец.

Паренек в апельсиновом комбинезоне лежал, закинув руки за голову, рядом с выстриженным в траве пятачком. Задумчивая былинка на длинном стебле двигалась в такт с черной босой пяткой. Дребезжащий окрик Котика вывел паренька из транса: тихо выругавшись, он выплюнул былинку и досадливо застрекотал газонокосилкой, с остервенением рубя головы ни в чем не повинным одуванчикам. Пушистые головы падали, издав кроткий трубчатый звук — влажное «ох», — словно кто-то открывал одну за другой закупоренные бутылки. Остро пахло горячей, растревоженной травой. Паренек посвистывал и блестел глазами, все глубже и глубже врезаясь в странный стрекочущий мир, словно человек, который, растягивая удовольствие, не спеша, заходит в море.

Приструнив паренька, великанша переключилась на его собратьев по несчастью, что плавали чуть поодаль, в тени пышно цветущего белого шара яблони. Ухватившись за бечевки, они вяло тянули ветви вниз, струшивая лепестки, повисая, застывая в нелепых, вычурных позах. Не так-то просто было угадать, чем заняты эти пауки в оранжевой униформе, — ткут ли паутину, играют ли в «море волнуется раз», — и, только присмотревшись внимательнее, можно было увидеть куцый, похожий на сдутый шар кусок плотной, табачного цвета материи, которому они тщетно пытались придать очертания павильона. По своей бестолковости морские фигуры скорее напоминали утопающих, в последней надежде ухватившихся за обломки корабля. Было что-то ужасно неправильное в их движениях, что-то карикатурное, некая неуместная буффонада, некий фатальный, уродливый просчет; табачные паруса беспомощно обвисли, грот-мачту унесло в открытое море, и ясно было, что и судно, и экипаж скоро пойдут ко дну.