Алексей Поляринов - Пейзаж с падением Икара

– Оккам , – прошептал я и повторил: – Оккам , – мне до смерти хотелось с кем-нибудь поговорить, высказаться. Меня тошнило от неизреченных слов, они гнили внутри, слюна стала горькой.

Но с кем поговорить? Кто сможет выслушать, не комментируя, не кивая, как болван, не осуждая?

Я сел на кровати, свесив ноги, взял телефон, набрал номер, долго слушал гудки, потом щелчок – и ее усталый голос:

– Ну, здравствуй, Андрей.

– Как ты поняла, что это я?

– Только ты звонишь мне среди ночи. Что случилось? Пишешь новую картину или опять сломал руку?

– Н-нет. Я цел. Физически. У меня отец умер.

***

С Мариной меня познакомил мой хрупкий скелет. Она – травматолог в районной поликлинике. Год назад я впервые попал к ней с переломом лучевой кости, потом – с трещиной в голеностопе… В среднем я бывал в ее кабинете раз в месяц, и оказалось, что у нас много точек пересечения. Однажды во время очередного осмотра я увидел на тыльной стороне ее правой ладони написанные синей ручкой слова «endurance – стойкость» и «devoted – преданный». Я спросил ее об этом, и, оказалось, что она изучает английский – и каждое утро пишет два новых слова на руке, чтобы лучше запоминать их. Выслушав ее, я молча поднял руку и показал ей тыльную сторону своей правой ладони, где синими чернилами было написано «embrace – обнимать» и «climb – карабкаться».

А дальше – больше: чем чаще мы встречались, тем более странные вещи происходили: я узнал, что:

а) она левша, как и я, и

б) как и я, она любит группу «Sigur ros», певицу Bjork (и вообще Исландию в целом).

А еще – ее волосы. Черные-черные – и такие длинные, что ей каждое утро приходится тратить минут пятнадцать, чтобы заплести их в замысловатую косу и закрепить белой резиночкой. И каждый раз, размышляя о чем-то, она автоматически берет косу в руки и начинает перебирать ее пальцами, прежде чем сказать что-нибудь.

При каждой новой встрече я хотел пригласить ее на свидание – но не решался. Не знаю почему – просто трусил, наверно.

И вот теперь я почему-то позвонил именно ей.

– Что чувствуешь? – спросила она после паузы. Я услышал шелест – она села в постели.

– Сперва была зубная боль. А теперь – ничего. Совсем. Как под наркозом.

– Ничего – это нормально. Защитная реакция. Когда похороны?

– Вчера.

– Соболезную. Вчера был снег с градом. Наверно, ужасно прощаться в такую мерзкую погоду.

– Не знаю, я не был на похоронах.

– Почему?

Возникла пауза, я подавил нелепое желание засмеяться – и почему-то соврал:

­– Стыдно признаться. Я приехал на кладбище и там увидел, как кто-то накинул куртку на могильный крест. Крест из-за этого стал похож на огородное пугало. Это выглядело так… так глупо, что я рассмеялся… прямо на кладбище, понимаешь? У меня наверно проблемы с головой.

– Понимаю. А как остальные?

– Кто – «остальные»?

– Ну, мама. Родственники вообще.

– Не знаю, я им не звонил.

Марина выдержала паузу, потом сказала: «Ты придурок!» – так резко, что я вздрогнул, словно от пощечины.

– Да уж, спасибо за поддержку.

– Нет, ты действительно идиот. У тебя горе, и вместо того, чтобы разделить его с близкими, ты убегаешь – и теперь звонишь чужому, в сущности, человеку и просишь о помощи! Это глупо, Андрей. Это очень глупо. ­– Пауза. – Перезвони, когда поумнеешь!

И бросила трубку. Я долго слушал короткие гудки на линии. Постепенно до меня дошел смысл ее слов.

– Ты права, – пробормотал я и протянул руку, чтобы набрать номер брата, но, щелкнув пальцем по цифрам, передумал и медленно опустил трубку на рычаг.

Я не мог заставить себя обратиться к родным. В нашей семье не принято изливать душу друг другу. Замкнутость – словно некая форма генетической патологии – присуща всему нашему роду. Говорят, когда мой дед умирал от воспаления легких, у него спросили: «Почему вы довели болезнь до неизлечимой стадии?», а он ответил: «Не хотел никого обременять своими глупостями».

Так и отец – перед тем, как пойти в последний поход, он не связался со мной или с братом, он позвонил… генералу Пржевальскому. Тому двуличному ублюдку, из-за которого его, отца, вышибли из морфлота.

Перед смертью мой отец исповедовался врагу.

Почему?

Говорят, Гераклит, лежа на смертном одре, потребовал привести ему первого попавшегося прохожего. Когда в дом ввели какого-то оборванца, философ приказал родным убраться прочь и несколько часов рассказывал незнакомцу о своей жизни.

Не знаю, слышал ли папа об этом случае, но логика (или анти-логика) его поступка очень напоминает Гераклитову.

Почему открыться чужаку для него было легче? Наверно, потому что враг не будет лгать тебе, чтобы утешить. Наверно, потому что при нем не нужно притворяться, стараться выглядеть лучше, чем ты есть на самом деле; враг позволяет тебе быть слабым. Я пытался сформулировать верный ответ – но получалось плоско и пошло. Я знал, что самоедство в одиночестве – это глупо. И, тем не менее, просить о помощи не собирался. Даже врага.

Ну и пусть. Может, я хочу помучиться.

Как ни странно, эта мысль – мысль о смирении перед своим уделом – успокоила меня, и я почувствовал, что постепенно ухожу в сон. Не «погружаюсь», как обычно говорят, а именно «ухожу». Я очутился в длинном коридоре – я точно знал, что коридор ненастоящий и что в конце него меня ждет дверь. И я шел, удивляясь тому, насколько этот сон непохож на другие мои сны: обычно они отрывочны, как газетные заголовки; а этот – плавный и спокойный, и я впервые в жизни точно знаю, что сплю. Пол был выстелен паркетом… нет, стойте, это не паркет – это линолеум с узором в виде паркета. Интересно получается: дорога в ад вымощена благими намерениями, а дорога в сон выстелена линолеумом, стилизованным под паркет. Ерунда какая-то. Похоже, у меня серьезные проблемы с головой, если мне снится такая ахинея.

Наконец я дошел до двери. Я уже знал, что увижу за ней: там будет зал с камином – точная копия того самого зала в старой усадьбе, где мы жили до перестройки. В кресле будет сидеть отец – потому что я хочу поговорить с ним. Я толкнул дверь – и увидел его: он сидел у потухшего камина, держал в руках мою картину и внимательно рассматривал ее. Увидев, что я вошел, он воскликнул:

– Ну наконец-то! Сколько можно тебя ждать?

– А давно ты меня ждешь?

– С тех пор, как ты уснул, – это прозвучало так обыденно, что мне стало не по себе. Оказывается, он знает, что он – лишь часть моего сновидения. И его это совсем не смущает? А вот я бы расстроился, если бы узнал, что существую лишь потому, что приснился кому-то.

– Перестань думать обо всей этой даосской галиматье, – сказал отец. – У меня от нее голова болит. Лучше объясни мне, – он ткнул пальцем в мою картину. – Что это такое?