Алексей Поляринов - Пейзаж с падением Икара

– Как? Ты не видишь?

– Похоже на заснеженный лес.

– Это и есть лес.

– Но тогда почему картина называется «Овца в лесу»? Тут же нет овцы.

– Так в этом ведь смысл картины, – сказал я. – Овца потерялась в лесу. Поэтому ее и не видно. Ее надо найти. Приглядись: вон там, на тропинке есть ее следы, а дальше – сломанная ветка и клок шерсти на ней.

Он пожал плечами, язвительно улыбнулся.

– Почему вы, современные художники, так любите выпендриваться?

– В каком смысле?

– Да ни в каком! Вот у Шишкина на картинах нарисован лес! А у тебя… овца, которой нет.

– Что значит «нет»? Я же говорю – она есть, просто она потерялась!

– Лучше б твоя картина потерялась!

– Да ну тебя, папа! Что ты понимаешь в этом?

– Кое-что понимаю. Если я жизнь отдал армии – это еще не значит, что я болван. Я и Пушкина читал, и Толстого, и Чехова. Я знаю, что такое пирамида Маслоу. Не думай, что ты один у нас тут интеллигент.

– Я и не думаю. Просто есть вещи, которые выше…

– Выше чего?

– Выше обывательских представлений.

– Знаешь, сын, считать всех вокруг себя обывателями – это признак не ума, а тщеславия. Жалкого мелкотравчатого тщеславия.

– Прекрати! Я пытаюсь объяснить тебе, что искусство – гораздо более тонкая…

Он достал из кармана и швырнул на пол какие-то таблетки.

– Вот оно – твое искусство.

Я поднял пачку.

– Активированный уголь?

– Он самый. Carbo activatus.

Возникла пауза.

– Что это значит?

– Абсорбент. Его принимают, чтобы облегчить пищеварение. Точно так же и искусство – способ легче переваривать жизнь. Чего ты поморщился? Разве не так? Активированный уголь – это продукт горения древесины, облаченный фармацевтом в фольгу. Искусство – продукт горения того, что ты называешь «духом», облаченный художником в слова и формы. Разве не так? Хе-хе.

Помолчали. Слышно было, как настенные часы секундными щелчками нарезают мой сон на ломти.

– А ты думал, я только приказы умею читать?

Я сильно зажмурился, отчего на внутренней стороне век заплясали искры.

– Как хочешь. Но ведь искусство действительно имеет смысл.

– Неужели? И какой?

– Самопознание…

– Ой, давай не будем раздувать демагогию. «Искусство», «самопознание», «созидание», – это лишь слова, за ними ничего не стоит, кроме тщеславия. Скажи мне, здесь и сейчас, просто ответь: для чего?

– Что «для чего»?

– Для чего ты раз за разом натягиваешь холст на подрамник, для чего смешиваешь краски? Ты действительно веришь, что все эти манипуляции наполняют твою жизнь смыслом?

– Нет. Поначалу мне это было в кайф. Просто в кайф.

– Спасибо за честный ответ. А почему «было»?

– Потому что сейчас кайф исчез. Его вытеснило другое чувство: тревога.

– И что тебя тревожит?

– Меня тревожит, что я не могу ответить на вопрос: «Для чего?» У меня просто не хватает слов.

– Может, в этом проблема?

– В смысле?

– В смысле: зачем вообще искать ответ на этот вопрос? Искусство ведь само по себе – ответ на вопрос «для чего?». Знаешь, как говорят: если художник начинает размышлять о природе своего ремесла, – ему конец.

Минуту мы молча смотрели друг на друга.

– Однажды ты сказал мне, – начал я, – «комната без картины, как тело без души». Я это на всю жизнь запомнил.

Он хотел что-то ответить, но промолчал.

– А потом картину украли, помнишь? Во время очередного переезда. Она просто пропала.

Он скорчился – воспоминание причиняло ему почти физическую боль.

– Я тогда всю ночь прорыдал в постели, – продолжал я. – Мне казалось, что, украв у тебя картину, они украли твою душу, и теперь ты умрешь. Я чувствовал бессилие. Потому что больше всего на свете мне хотелось найти эту картину, «Наводнение», или хотя бы нарисовать для тебя точно такую же. Мне казалось, что если я смогу сам нарисовать ее, то спасу тебя от смерти; спасу всех от смерти; мне казалось, что сам процесс рисования – это процесс создания души.

Он слушал меня, глядя в потухший камин. Я видел, как кадык его ходит в горле. Он встал из кресла, подошел ко мне – и отвесил пощечину.

– А теперь я мертв. И это значит, что ты ошибся.

Еще пощечина.

– Очнись.

Еще пощечина.

– Очнись! – Раздался крик, сопровождаемый эхом.

Я сморгнул снежинку и увидел перед собой…. Хемингуэя?.. нет, стоп, это был дядя Ваня.

– Что ты здесь делаешь? – прохрипел я.

– Ты бредил, – сказал он, – называл меня отцом, и еще что-то про активированный уголь. Пришлось обложить тебя льдом, чтобы мозги не закипели.

Я попытался приподняться и почувствовал, что в ногах, под мышками и на лбу у меня лежат пакеты со льдом.

– Где ты взял столько льда?

– Вообще-то зима на дворе. Лежи.

Конечно, разговор с отцом об искусстве – всего лишь плод моего воображения. Я точно знал, что в реальности такого спора между нами не могло быть. Тогда откуда все это взялось в моей голове? Или я просто пытался избавиться от сомнений, оправдаться? Странно, но эти тезисы о смысле творчества (creo ergo sum), раньше имевшие в моем сознании очертания непробиваемых истин, очертания Рима – места, куда ведут все дороги, – теперь превратились в пустые риторические лозунги, в руины. То, что я считал нерушимым, на самом деле оказалось таким же хрупким и немощным, как мои собственные кости.

***

Болезнь накатывала медленно. Озноб ледяными осколками трещал в груди и в позвоночнике. Сквозь дымку дурмана я чувствовал холодные скользкие прикосновения. Все вокруг было похоже на плывущий пейзаж, смываемый с холста косым дождем.

Галлюцинации продолжались: я видел человека в красной майке со стремянкой на плече. Он в одиночестве бродил по темным коридорам – и искал меня. Он был совершенно безобиден – и тем не менее я приходил в ужас от одной мысли о том, что он меня заметит. И я прятался от него – залезал в шкаф, заползал под кровать, как насекомое. Как насекомое.

Я не знал, сколько проспал. Человек в красной майке долго развлекал мое подсознание. Когда я проснулся, в глаза ударил блеклый, линялый утренний свет.

Слабость все еще сковывала, но дышалось свободнее. Я видел, как сквозь запотевшее стекло, и посторонние голоса (кажется, дядя разговаривал по телефону) все еще доносились, словно из запечатанной бочки, но теперь я мог слушать и разбирать их.

– Ну как ты? – спросил дядя. – Что-нибудь видишь?

– Тебя вижу.

– А красную майку?

– В смысле?

– Ты все время говорил про красную майку.

Я отвернулся к стене.

***

Неделю дядя выхаживал меня – варил бульоны, ходил в аптеку. Я был благодарен за заботу, но когда пытался сказать «спасибо», – слово застревало в горле.

Вскоре я уже мог сам вставать с кровати – дело шло на поправку.

Вечером, выйдя из спальни, я увидел, что он собирает вещи.