Алексей Поляринов - Пейзаж с падением Икара

– Вполне. Джон Дальтон до двадцати шести лет не знал о своей цветовой слепоте, да и обнаружил ее случайно – когда увлекся ботаникой. Или еще пример: Илья Репин на старости лет чуть не испортил своего «Ивана Грозного». Человеческий мозг обладает способностью адаптироваться к любым условиям. Вы не замечали свой недуг просто потому, что в вашей жизни не было ситуаций, в которых могла бы потребоваться четкая цветочувствительность. К тому же, скорее всего, ваше восприятие менялось постепенно, и изменение спектра было растянуто во времени.

Он стал тереть лоб ладонью.

– Нет, я вам н-н-не верю. А к-как же д-другие люди? Неужели вы д-думаете, что никто из моих род-дственников ни разу не з-заметил бы, что я н-называю оранжевое – розовым? Это глупо.

– А вы часто замечаете новую прическу вашей дочери? Или ее маникюр? А какого цвета платье было на ней в момент последней вашей встречи? А какой вообще у нее любимый цвет?

Он открыл было рот, но запнулся.

– Вот видите, – сказал я. – Такие вещи просто проскакивают мимо. Мы не замечаем их, потому что привыкли. Мы замечаем только то, что нам нравится, или, наоборот, то, что доставляет дискомфорт. К тому же опыт поколений показывает, что близких людей мы, как правило, знаем очень плохо, – я помолчал. – Вы читали рассказ Эдгара По «Письмо»? Один из главных героев там ищет письмо в самых неожиданных местах, забывая проверить очевидное – письменный стол. Вот и здесь та же история.

Старик присел на скамейку и схватился за горло, словно задыхался. Прошептал:

– Идиотизм какой-то.

В голове у меня шумело – словно стая летучих мышей. Я не мог поверить, что упустил столь важную деталь, я и сам чувствовал себя героем рассказа Эдгара По. Ведь, занимаясь биографией Ликеева, я прочитал о дальтонизме все, что смог найти, я даже некоторое время носил специальные линзы, пытаясь понять, в каких цветах видел мир мой любимый художник.

– Это ужасно, – бормотал старик. – Это просто ужасно.

– Нет, – сказал я. – Это отлично!

– Что?

– Вы разве не поняли? Я должен был сразу подумать об этом. Оно лежало на поверхности. Ведь при отсутствии других данных генетический дефект – это, возможно, единственный способ определения родства, – я засмеялся. – Прям как в индийском фильме – когда братья узнают друг друга по родимым пятнам одинаковой формы!

На его лицо появилось изумление.

– Что-то я не пойму. Причем здесь индийские фильмы?

– Да ни при чем! Скажите: вы ведь читали мою диссертацию.

– Ну да.

– Так вот, диагноз «тританопия» Дмитрию Ликееву официально поставили в 59 лет, после того, как он пережил инсульт.

– Но у меня не было инсульта.

– Это не важно. Тританопия была с рождения – это можно видеть по его картинам – просто к старости эта особенность зрения усугубилась. Но самое главное: тританопия – очень редкое генетическое отклонение, передающееся по наследству.

– По наследству?

– По наследству. А значит, ваши дети… тоже в зоне риска. Вероятность пятьдесят на пятьдесят, – я помолчал, почесывая лоб. – А ведь забавно получается: вы никогда не задумывались, почему не существует «партии здоровых людей» или «общества довольных жизнью»? Зато есть ассоциации раковых больных, алкоголиков, наркоманов и многих других «-манов».

– О ч-чем вы?

– Да так – мысли вслух: людей редко объединяет что-то хорошее. Но при этом в каждом из нас живет эта страсть – бессмысленное желание быть частью чего-то большего. Вот и родство… оно, как правило, определяется не схожими талантами, а, наоборот, наличием общих дефектных генов. Правда всегда содержит червоточину. Понимаете?

– Н-не совсем.

– Красота очень редко передается по наследству, но вот уродство… Дети оперной певицы, к сожалению, унаследуют не голос матери, а скорее, ее склонность к ожирению. Точно так же и с Ликеевым: его наследством был не уникальный дар художника, а редчайший вид дальтонизма. И, получается, что вы действительно его наследник.

***

Старик был так взволнован, что мне пришлось схватить его за плечи и несколько раз повторить свои доводы. Эта идея – об общих генетических дефектах, связывающих поколения, в тот момент так захватила меня, что я готов был закричать «Эврика!». Лишь позже, вернувшись домой, остыв, я осознал, что рано открывать шампанское…

… ведь, строго говоря, схожий генетический дефект (пусть и очень редкий) сам по себе ничего не доказывает – он сильно сужает круг поиска, это правда, но – погрешность остается.

***

Мы встретились на следующий день – в парке. Я был немало удивлен, увидев, как сильно изменился старик – всего за одну ночь – походка, речь, улыбка. Его было просто не узнать – он был… счастлив. Он обнял меня, назвал своим «добрым другом» и сообщил о результатах диагностики – врач подтвердил тританопию.

Его лицо излучало покой. Он был похож на сентиментального диккенсовского героя, отыскавшего, наконец, свою семью и уже достигшего последних страниц романа.

***

Я рассказал Марине историю своей сделки с Лжедмитрием.

– Постой, – перебила она, – но если ты сам не уверен в том, что дальтонизм – это железное доказательство родства, почему ты не сказал ему о своих сомнениях?

– Ты не понимаешь: он выглядел так… умиротворенно.

– Умиротворенно?

– Да. Он хотел избавиться от своего сиротского прошлого, хотел «обрести корни» – и он обрел их, разве нет?

– И ты не чувствуешь вины?

– Вины? С чего вдруг? Я обнаружил его цветовую слепоту – и этим приблизил к Ликееву – он должен быть мне благодарен.

Марина пожала плечами.

– Постой, ты сам только что сказал, что слепота ничего не доказывает.

– Нет, я сказал, что она не является стопроцентным доказательством . Это разные вещи. В жизни вообще не бывает ничего стопроцентного.

– Спасибо, кэп.

– Да подожди ты! Я серьезно: любые «корни» – это условность. Важно лишь то, что мы чувствуем. И не надо так на меня смотреть! Я не обманывал старика – я всего лишь «сыграл Луку» – я подарил ему желаемую версию реальности. И эта версия в каком-то смысле освободила его, понимаешь? Он мог подвергнуть ее сомнению – он должен был подвергнуть ее сомнению – но он не сделал этого – он предпочел поверить в нее.

Марина минуту, щурясь, смотрела мне в глаза.

– А тебе не кажется, что ты проделал то же самое с самим собой?

– В смысле?

– Подарил самому себе желаемую версию реальности.

Я засмеялся.

– В этом я даже не сомневаюсь.

Я помню, как через неделю после смерти отца мне позвонил Сергей Ильич Бахтин, заведующий кафедрой истории в Политехническом университете.

– Тут вот какое дело, – сказал он смущенно, – кабинет Андрея Ивановича теперь передали другому преподавателю и собираются… освободить. Я запретил выбрасывать вещи. Может быть, вы приедете и заберете их. А то – как-то некрасиво получается.