Алексей Поляринов - Пейзаж с падением Икара

– Держи ключ, собака, а то я тебе голову им размозжу.

– Уходим. Он псих, – прошептал дядя Ваня. Обычно люди, хамившие ему, сразу получали апперкот, но бешеный старик, похоже, умудрился напугать и его.

Я схватил накладную и, процедив «спасибо», стал отступать к выходу. Дядя – за мной. Когда мы дошли до двери, за спиной вдруг раздался хохот, – сначала сдавленный, но нарастающий. Мы даже замерли на мгновение, потому что смех был не злой, а очень добродушный.

– Постойте, друзья! Ха-ха! Стойте!

Мы переглянулись.

– Видели бы вы свои лица! – сказал старик и скорчил гримасу испуга, изображая нас.

– Что все это значит? – спросил я.

– Диккенс! – хохоча, ответил он. Мы ждали, пока он пояснит, но он продолжал беззаботно смеяться.

– О чем вы?

– Диккенс! «Лавка древностей»! Вы читали?

– При чем тут это?

– Скажите – читали или нет?

– В юности – да. Но не до конца. Он ужасно сентиментальный.

Старик снял огромные очки, отчего лицо его преобразилось – стало открытым, спокойным. Он вытер слезы и несколько раз глубоко вздохнул.

– О-о-ох. Я играю в местном театре. Мы готовим постановку.

– И кого вы там играете – злобного карлика?

– Вот именно! Я играю Квилпа! – он указал на стол. То, что я сперва принял за пожелтевшую газету, оказалось сценарием пьесы «Лавка древностей». – Извините. Эти реплики с угрозами, они принадлежат Квилпу.

– Так вы репетировали? – спросил дядя Ваня.

– Да. Сожалею, но вы стали жертвами моей великолепнейшей актерской игры! Еще раз извините, что я так внезапно на вас заорал. Просто хотелось, знаете ли, отточить образ своего героя на незнакомых людях. Я очень серьезно отношусь к своей роли – всегда пытаюсь не «сыграть», а «прожить» персонажа. Однажды мне довелось выйти на сцену МХТ. У меня была маленькая роль – я играл дерево – но я сыграл так, что зрители плакали, потому что мне удалось показать весь спектр страданий березы, которую сейчас спилят. Эх, да-а-а, было время. Ну да ладно… Скажите, вы правда поверили, что я злой и страшный?

– Н-ну… да.

Он удовлетворенно кивнул и протянул сухую руку.

– Теперь – дайте-ка накладную.

Еще минуту он водил пальцем по строчкам с цифрами, потом щелкнул карандашом по селектору:

– Лида. Принеси мне, пожалуйста, расшифровку транзакции номер один-три-один-три-шесть-семь.

«Да, Иван Сергеевич», – послышалось из динамика.

Через минуту, цокая каблуками, в кабинет вошла секретарша. Протянув ему тонкую синюю папку, она удалилась (но ее ноги навсегда остались в моей памяти). Старик молча просмотрел столбики цифр и сказал:

– Да-а-а-а. Андрей Иванович Карский, верно? Странный был заказ.

– Почему странный?

– Ему нужна была древесина особой породы: ильм Томаса.

***

– Он не искал корабль. Он строил его. Строил. Представляешь?

– Н-нет.

– Я тоже.

Эта новость нас обоих привела в растерянность. Все эти годы я был уверен, что отец напрасно растрачивает свою жизнь, гоняясь за призраком прошлого; но, оказалось, все наоборот, – он пересоздавал ее: у него были друзья и новая работа в университете; он даже пытался завязать со спиртным, – не слишком удачно, впрочем…

Он написал мне несколько писем (позвонить постеснялся – знал, что я брошу трубку) с предложением встретиться-поговорить. А я… я так и не прочел их, эти письма, – я был настолько упрям в своей «правоте», что не вскрыл ни одного конверта. Теперь, когда я думаю об этом, я снова чувствую зубную боль – ведь я порвал с ним отношения именно из-за шхуны: мне казалось, что вся его поисковая активность вызвана всего лишь нежеланием признать поражение, боязнью перемен.

Странно, как одно незначительное событие способно в корне изменить не только будущее, но и прошлое – особенно прошлое.

Разумеется, с точки зрения здравого смысла строительство деревянного парусного корабля – это не менее безумная затея, чем его поиски… но все же в моем сознании новая шхуна произвела настоящий переворот. Ведь это значило, что он ни на секунду не усомнился в своих силах – он смог перенаправить свою одержимость – он жил дальше .

А что же я? Я никогда не умел смотреть в лицо страхам. Действительно: почему я так отчаянно сопротивляюсь желанию людей помочь мне? Почему, например, отказываюсь продавать свои картины? Зачем я пытался утащить случайно проданную «Овцу в лесу» из галереи? Что двигало мной? Нелепый «материнский» инстинкт – нежелание расставаться со своим детищем, своим прошлым? Боязнь потери? Или просто невроз, порожденный детской душевной травмой? Что ж, это не новость – спросите у любого шарлатана-психотерапевта: он скажет, что всякое действие – результат травмы, полученной в период взросления.

Я сейчас, возможно, скажу ужасную банальность: наши дефекты определяют нас. Человек – это его недостатки. Серьезно. Я знаю это наверняка, потому что написал и, что еще важнее, проинспектировал сотни портретов. Портрет приобретает душу, лишь когда в нем есть червоточина: кривой зуб, испуганный взгляд, дряблая кожа.

В Академии живописи я прослушал множество лекций – о золотом сечении, о гармонии, о красоте форм. Но ни одной – о дефектах. И сейчас, вновь перебирая вещи отца, я задумался: а что если в этом все дело?

Дефекты – это неотъемлемая часть гармонии.

И если философия – это болезнь разума, то искусство – это болезнь гармонии.

…впрочем, я опять отвлекся.

Раньше я был уверен, что от животного человек отличается только одним – способностью находить оправдания любым своим поступкам. Но теперь я знаю – все наоборот: способность признавать ошибки – вот главный критерий зрелости.

***

Итак, я должен сделать признание: я ошибался.

***

– И что мы будем делать дальше?

– А что нам остается? Поставим точку: найдем корабль.

– Ты думаешь, он успел его построить?

– Откуда я знаю, блин? Не задавай глупых вопросов. Надо выяснить, куда делись все эти материалы. Дай-ка накладные. Что там дальше по списку?

– Вот. Здесь есть адрес сборочного цеха.

– Отлично. Идем.

***

Не все было так просто: оказалось, что по указанному адресу нет никакого сборочного цеха – лишь заброшенный ангар на набережной.

Когда проверка остальных адресов не дала результатов, мы забеспокоились. Я даже стал подумывать о том, чтобы нанять частного детектива. Но дядя Ваня отверг эту мысль (и даже влепил мне подзатыльник за такие «позорные, пораженческие настроения») – для него собственное расследование было делом чести.

– Мы опросили всех людей – и чего добились?

– Ничего.

– Неправильно. Мы добились многого. Теперь мы точно знаем, что в течение последних семи лет Андрей занимался проектировкой корабля (об этом говорят десятки ватманов с чертежами; возможно, то, что мы имеем – это лишь часть общего массива) и активно скупал материалы для строительства. Кто помогал ему – вот в чем вопрос? Не мог же он все это сам проворачивать?