Алексей Поляринов - Пейзаж с падением Икара

***

Когда я зашел на кафедру, меня встретила секретарша. Вечно-удивленное выражение лица делало ее похожей на испуганную сову (отличный экспонат для моей коллекции лиц).

– У Сергея Ильича лекция!! – крикнула она. Она всегда кричала – почему-то ей казалось, что я глухой.

– Я подожду, – прошептал я.

Профессор появился через полчаса, и я с удивлением заметил, как сильно он постарел за те восемь лет, что мы не виделись. Я помнил его суровый, как наждак, характер – теперь же его голос словно вылинял от времени. Ходил он согнувшись, опираясь на тонкую граненую трость, похожую на длинный карандаш. Раньше он любил поучать меня; бывало, схватит под локоть прямо в коридоре, – да так, что и не вырвешься, – и начнет многоэтажный монолог: «Вот вы, молодые, вбили себе в бошки: «все течет, все меняется, культура уже иная». А я не согласен! Я верю Пармениду, а не Гераклиту. Считаю, что культура незыблема. Она одна – культура чистоты …»

Я ожидал, что и сейчас, увидев меня, он начнет чеканить афоризмы, – но он лишь кивнул:

– Идемте, Андрей Андреич, я открою вам кабинет. Галина Львовна, принесите нам коробки, чтобы можно было собрать вещи. И не думайте, что я не заметил ваши кроссворды. Займитесь делом, ей-богу.

***

Кабинет отца был настолько мал и тесен, что мы едва могли развернуться. Чтобы сесть за стол, мне пришлось проявить чудеса акробатики и гибкости. Первое, что бросилось в глаза – поверхность стола была исцарапана, но не хаотично, а вполне осознанно. Я пригляделся и увидел множество вертикальных палочек, перечеркнутых диагоналями.

– Что это? – спросил я.

Сергей Ильич склонился над столом.

– А-а-а, это количество дней, проведенных, так сказать, в трезвом уме. Одним из условий приема Андрея Ивановича на должность преподавателя был полный отказ от алкоголя. Члены комиссии знали о его сложных отношениях с бутылкой, поэтому специально внесли такой пункт в договор. Конечно, это было унизительно, но он согласился – потому что очень хотел найти себе применение. И каждый вечер, покидая кабинет, он брал циркуль и с гордостью царапал очередную палку. Он даже дал этому столу имя – точнее, два имени: «сухой закон» и «столп трезвости».

Я улыбнулся.

– «Столп трезвости»?

– Да. Впрочем, не буду врать – хэппи-эндом тут и не пахло. От зависимости он так и не избавился.

– М-м?

– Он срывался. Да. Несколько раз. Звонил мне и говорил, что уже уговорил полбутылки, и это еще не предел. Я просто отправлял его в отпуск задним числом. Как вы знаете, у него был удивительный талант – выходил из запоя он так же быстро, как и уходил в него. На занятия он всегда являлся гладко выбритый и одетый с иголочки, – он любил эту работу.

Я несколько раз провел ладонью по изрезанной поверхности, стараясь не смотреть на Сергея Ильича – мне было стыдно оттого, что он знает о моем отце больше, чем я. Я хотел сказать ему «спасибо», но осекся.

На краю стола стоял механический календарь (застрявший почему-то на 1-ом января), древняя печатная машинка «Ундервуд» и настольная лампа, которая, выгнув пружинистую шею, смотрела в стену. В верхнем ящике лежали тетради студентов, в нижнем – пустота.

Я раздвинул створки жалюзи и выглянул в окно – взгляд мой упал на старый деревянный пирс, похожий на недостроенный мост. Потом я увидел рисунок на бетонном заборе: три поросенка, и над каждым написано: « Ниф-ниф, Наф-наф, Зав-каф», – и чуть ниже: « Поставь зачет, свинья!».

На стеллаже аккуратными рядами стояли книги, среди которых я сразу разглядел книги Юма и Беркли.

На нижней полке неровной стопкой лежали тетради с лекциями отца. Я открыл одну из них, но не смог разобрать ни слова: блуждающие буквы были похожи на череду кривых скрипичных ключей.

– Странно, – сказал я, – раньше почерк у него был красивый.

– Артрит, – сказал Сергей Ильич, стирая пыль с книг. – У него так сильно крутило суставы, что он не мог чертить – совсем. Очень страдал из-за этого. И писал с каждым днем все меньше и хуже – пальцы не гнулись.

– Я не был ни на одной из его лекций, – вырвалось у меня. – Стыдно признаться, но последние семь лет мы вообще не общались, даже по телефону. Я и не знал, что он стал преподавать. Вчерашний ваш звонок был для меня более чем неожиданным.

– Да, это случилось три года назад: у нас открылась вакансия, и я по старой дружбе предложил его кандидатуру.

– Он преподавал историю? – спросил я, открывая и закрывая жалюзи – кабинет то погружался в полумрак, то снова рассветал.

Сергей Ильич продолжал стирать пыль с книг, потом обернулся и рассеянно посмотрел на меня:

– Вы что-то говорили? Простите, я задумался.

– Я спросил: что конкретно он преподавал?

– О-о! Он прекрасно знал историю инженерного дела. Я сам несколько раз приходил послушать его лекции, – он стал перебирать тетради, нашел нужную, открыл и, преодолевая кривой почерк, прочитал:

«Первым в мире изобретением была лодка. Ее создал человек, который заметил, что упавшее в реку дерево отлично держится на воде. Именно этот образ – образ плывущего дерева – я считаю точкой отсчета инженерной мысли. А колесо?…нет, колесо появилось гораздо позже. Вначале была лодка» .

Профессор читал лекцию вдохновенно, словно поэму. Когда он закончил, мы долго обсуждали ее. Потом я сказал:

– Что ж, наверно, мне даже и забирать отсюда нечего – кроме лекций, пожалуй.

– Почему это «нечего»? А как же макеты?

– Какие макеты?

Сергей Ильич посмотрел вверх, я проследил его взгляд и увидел, что к потолку приклеен десяток деревянных, игрушечных кораблей всех мастей. Они концентрически располагались вокруг голой лампочки. От этого зрелища меня бросило в пот.

– Гос-споди…

– Да-да! Неожиданно, – сказал профессор, смеясь. – Смотрите, – он тростью ткнул в выключатель, лампочка зажглась, и каждый кораблик отбросил рельефную тень на белую поверхность потолка. – Не знаю, где он их достал – но он очень гордился ими. Когда я спросил, зачем лепить их к потолку, он ответил, что «так меньше вероятность наступить на них в тесноте».

Минуту я смотрел вверх, стараясь не показывать, как сильно меня взволновал этот образ.

– Да уж. Закон всемирного тяготения…

***

Вся жизнь моего отца уместилась в три небольшие коробки. Помню, вернувшись домой, я затолкал их в кладовую – и до лета не прикасался к ним.

И вот – спустя полгода, пережив свою первую выставку и покончив с генеалогическим древом Дмитрия Ликеева, я почувствовал, что час настал . Сама идея преемственности поколений (в основном – ее условность) за время «расследования» так глубоко въелась в мое мышление, что я всерьез решил покопаться в собственном прошлом – вот так коробки с барахлом отца были переправлены из кладовки на стол и распакованы.