Сергей Залыгин - Тропы Алтая

— А вы не ругайтесь.

— Не ругаться — ему волю над собой дать.

…В лагерь Лопарев и Реутский шли быстро, без остановок.

— Выше нос, Лев! — повторил несколько раз Лопарев. Реутский молчал.

Поднялись на открытый взгорок, который одним плечом упирался в круглую залесенную вершину, а другим принимал удары шумного, пенистого ручья. От взгорка и ниже по течению этого ручья место было безлесное, только кое-где поросшее кустарником и кедровой молодью. Кедрач наступал с обеих сторон — с востока и с запада, но северные ветры вынуждали его прятаться за камни и выступы, а тем временем из лиственничной куртинки, которая стояла в очень удобной ложбине по ту сторону ручья, эти же ветры приносили сюда ее семена.

Семена лиственницы никак не могли попасть на заветренную сторону камней, укрыться за них, и лиственничная поросль, едва приподнявшись над травой, уже снова гнулась к земле.

Небо здесь, над поляной, было чистым и светлым, светлее, чем над лесом, а солнце — ярче; чуть тянуло ветерком. Дали отсюда открывались — их было видно и прямо на восток, и через ручей на север, и они тоже спокойно и как-то вдумчиво глядели с двух сторон на эту поляну: что здесь совершается?

Лопарев, стоя па взгорке, осмотрелся и спросил Реутского:

— Ну, а что она теперь будет делать?

— Кто? Кто она?

— Я про лиственницу спрашиваю!

— Не знаю. Не знаю, не знаю…

— А вот слушай, Доктор. Лиственница сейчас напрасно рыпается — ей поляной не завладеть. Силы нет. Лет через пятнадцать дело будет другое.

— Может быть…

— Не может быть, а факт. Такой будет факт: кедрач подрастет, а под его защитой лиственница воспрянет. Кедр время потеряет, пока обсеменится, пока кедровка ему поможет семена по-за камушками рассовать, и придется ему полянку с лиственницей поделить… А ты вот что, Лева, взялся бы за эту птичку — кедровку. Написал бы о ней вот такую книгу, как эта пичуга кедровые леса создает, какой у нее к тому нрав, какой характер!

— Опоздал. Без меня уже тома написаны.

— Удивись пичуге, тогда и ты напишешь.

— Людям удивляюсь — не пичуге.

— Людям одним, без природы, нельзя оставаться. Противопоказано.

— Вы так думаете?

— Дело не в том, что думаю, — так оно и есть.

Реутский приотстал от Лопарева — не хотел его слушать, смотрел на поляну, на ручей, но видел как будто не своими глазами. Как будто кто-то шел с ним рядом и время от времени объяснял ему: вот здесь подъем, здесь спуск, а вот это ручей, а вот там небо. Сам же он никак не мог и даже не пытался освободиться от охватившей все его существо обиды и видел одну только Риту — смеющуюся, с наивно-оскорбительным выражением лица. Иногда видел ее глаза такими, как в то раннее утро весной, после бала во Дворце культуры.

Когда Реутский поднялся вслед за Лопаревым на взгорок и остановился там, он тотчас подумал, что эту поляну Рита и Андрей тоже не минуют, возвращаясь в лагерь, — может быть, они уже прошли ее, а может быть, еще не прошли… Выйдут из леса, остановятся, возможно, на этом же месте, где они сейчас с Лопаревым стоят. Челкаш, в рваной шляпе, Риту — в который уже раз! — обнимет, и она не скажет: «Довольно!» — и не возьмет его под руку, чтобы потом считать: «Раз-два, раз-два!», а, смеясь, вспомнит, как ухаживал за ней Реутский, как он уговаривал ее поехать с ним в экспедицию, а она заставила его притвориться, будто между ними совсем ничего нет, никакого знакомства… Он притворился.

Осенью она вернется в университет и расскажет обо всем подругам… Сколько будет смеха и веселья, как девчонки будут хитро и лукаво разглядывать заместителя декана на лекциях и практических занятиях!

Челкаш же здесь, на этой поляне, даже не улыбнется, только скорчит гримасу.

И теперь никогда уже Реутскому не забыть проклятого взгорка, где к нему пришло совершенно реальное вйдение того, что он не видел, где он, кажется, навсегда потерял другие, отчетливые, такие яркие минуты своей жизни — Ритины блестящие глаза в глубине мохнатого коричневатого воротника, ее теплое лицо и это когда-то радостное, потом тревожное, потом проклятое «раз-два, раз-два»! Зачем, зачем он совершил тогда ошибку?! Зачем сегодня Лопарев остановил его на проклятом взгорке?! Может быть, сделал это нарочно?

…И в самом деле, спустя почти сутки Рита и Андрей прошли через ту же поляну. В самом деле, они останавливались на взгорке, на том же месте, где стояли Лопарев и Реутский. Андрей долго и молча что-то разглядывал, потом сказал, что Лопареву здесь, наверное, было бы интересно. Сказал и пошел вперед, а Рита — за ним.

После того как они покинули избушку лесника, Рита лишь несколько раз заметила на себе пристальный взгляд Андрея, больше ничего в нем не изменилось. Она отвечала ему безмолвно: «Ну да — было… А дальше что?» — и знала, что не имеет права даже на этот безмолвный вопрос; с ним ничего не произошло, он остался прежним — что-то произошло с ней.

Она всегда была разной, всегда для самой себя неожиданной. Ее «это» было бесконечным — вчера одним, сегодня другим, а каким оно будет завтра, через год, через много лет, она никогда не знала и никогда не задумывалась, не угадывала его.

И все-таки она не помнила такого чувства, будто одна часть тебя здесь, а другая — где-то в другом месте, будто что-то в тебе принадлежит одному, а что-то — чему-то другому.

Сегодня такое ощущение — там и здесь — к ней пришло.

Что такое?

Была ли она, Рита, молодой, красивой и не просто так легкомысленной, как думали все, а мятежной своей безмятежностью и своими беспокойными выдумками? Той, которая любила Левушку Реутского?

Да, была такая Рита, и осталась такая Рита.

Но появилась еще одна.

Которая вдруг захотела быть точь-в-точь такой же, как пасечница, хозяйка лесной избы — крупной, сильной, наделенной неистребимым чувством женщины и матери ко всему, что вокруг нее было; вдруг захотела одеться в зеленую замусоленную кофту? Это желание было у нее недолгим. Но оно же было?

Которая в смятении дрожащими руками стягивала грязные сапоги с лопоухого парня? А потом еще бросилась за ним, лопоухим, опустилась на колени и, ощущая какую-то небывалую силу в руках, приподняла его с пола, посмотрела ему в глаза, поцеловала. Если бы в тот миг тысячи и миллионы людей были там, если бы ее сняли на кинопленку, чтобы потом показывать всему миру и Левушке Реутскому, она точно так же поступила бы.

Это были мгновения, в которые она покорялась, и ощущение своей покорности все еще вызывало в ней восторг, какую-то неистовую радость, какую она не испытывала даже тогда, когда сама покоряла. Ощущение восторга возникло с того времени, когда она, исполняя роль женщины, взяла и выдала себя за жену Андрея. Сыграла роль сначала перед хозяйкой, потом перед Андреем, а когда она сыграла ее для самой себя — не заметила, но именно для себя сыграла и глубже и вдохновеннее, чем для них.