Сергей Залыгин - Тропы Алтая

— Видите ли, Михмих, дорогой…

— А без «видите ли»? Без «дорогих»?

— Да-да… видите ли, дорогой… Как-то Онежка сидела у ручья, смотрела в небо. Я спросил: «Можешь представить себе ничто?»

— Она?

— Не поняла.

— Была философия?

— …сказал, что фантазия человека безгранична и может представить все. Только ничто не может… Сказал, что, чем больше человек узнает, тем он меньше может смириться со своим уходом в ничто. Позавидовал древним: они провожали умерших не в ничто, а в иной мир.

— Так и объяснили?

— Именно так.

— Порядок! А еще?

— Вы знали профессора Головина?

— Слыхал.

— Однажды рассказывал ей, как умирал профессор.

— Само собой — в деталях?

— Михаил Михайлович, а что, если она сейчас об этом вспомнила? Вот сейчас, сию минуту?

— …и благодарит вас за науку?

Рязанцев положил руку на плечо Лопарева.

— Вы, Михаил Михайлович, меньше всех виноваты в том, что произошло: вы больше всех нас были заняты делом.

Лопарев снял руку с плеча.

— Цирк! Гастроли кандидатов и докторов наук! Плата за вход слишком высокая! — Перешагнул через штакетник и ушел в рощу.

А Рязанцеву еще предстоял разговор с Вершининым.

И в самом деле, вскоре Вершинин подошел к нему переулком, отбивая кедровой палкой неровный такт своим шагам. Палку он оставил у калитки, заложил руки за спину и стал перед Рязанцевым лицом к лицу. Он думал всю эту ночь, Вершинин-старший, в его уме складывались и складывались слова, которые он хотел высказать Рязанцеву.

— Вот, — сказал Вершинин, — вы правильный человек, Николай Иванович, объясните мне следующее. Бывает смерть по старости. Ну что же, если бы деспоты, монархи, а если хотите, то и великие умы не умирали — они давным-давно сжили бы человечество со свету. И, уж во всяком случае, не пустили бы нас с вами дальше феодализма. Мы искренне жалеем умерших раньше времени великих, но с точки зрения истории — лучше раньше, чем никогда! Из-за необходимости умирать великим — умираем и мы, люди, которые могли бы жить просто потому, что родились. Так благодарите же науку за то, что с открытием атомной энергии она все-таки дотянула до двадцатого века, а не вручила ее ни Ивану Грозному, ни Луи Бонапарту! Благодарите ее — она до сих пор не открыла средств продления жизни! Если бы открыла, этими средствами воспользовались бы прежде всего власть имущие. Уж они бы показали нам, до каких пределов может дойти бессмертный культ личности! И знаете, так нам и надо, всем остальным, простым, ординарным, всем-всем! Когда человек изменит жене, он говорит: «Не я первый. Я как все!» Когда он ленив, он утверждает, что ему надо не больше всех. Потому что мы не умеем себя уважать. Вот умирает Онежка… Что же мне остается? Благодарить судьбу, что умирает она, а не я? Мерзко! Свински! А вывод? Со своим грандиозным умишком человек имеет право мыслить до черты. Живи, верь, что жизнь не бесцельна, что у мысли нет предела, и все это до черты, за которой следуют бесцельность и бессмысленность! За которой должно умереть все! Позвольте, так это же не мысль. Это — аитимысль! Она толкает нас туда, где человек ниже животного: ведь животное не соприкасается с антимыслью! Как вам это нравится? Как вам нравится, что в самом лучшем случае человек достигает муравьиного принципа — один за всех, никто за одного?

Вершинин-старший вздохнул и, боясь, что Рязанцев перебьет его, торопливо заговорил снова:

— Покуда мысль не была изощренной, если хотите — была примитивной и не выдумывала человека, землю населяли Отелло и Яго, Давиды и Бруты, а художниками были Шекспиры и Микеланджело. Пришла изощренная мысль и создала Клима Самгина. Вы что же думаете, Клим был глуп, недомыслил до революции? Он ее перемыслил. Вот так же мы все перемыслим самих себя! Человек в своей эволюции, будучи улиткой, обезьяной, пещерным жителем, много раз стоял на краю гибели, но преодолел все, все силы природы, и стал ее царем. А вместе с тем рабом своей мысли. Какой-нибудь маньяк, помыслив час-другой, нажмет кнопку ракеты — тоже величайшее достижение современной мысли, — и дело обойдется без наших с вами похорон. Но все равно, даже в преддверии этой возможности люди не могут понять друг друга. Да что там говорить, под собственным кровом дети нынче — самые таинственные люди для отцов. Вот она, оборотная сторона жизни! Науки! Человека!

Как будто совершенно ничего не случилось, как будто он был преподавателем, а Вершинин — учеником, Рязанцев сказал:

— Помните закон обязательного соответствия производственных отношений характеру производительных сил? По этому закону ни Бонапарт, ни Грозный и не могли иметь в своих руках атомной энергии. Видите, она, наука, объясняет нам наше существование. Не ее вина, что вы не можете или не хотите ее понять!

— Боже мой! — воскликнул Вершинин. — Такой момент, а вы говорите как учебник! Как машина, кибернетическая машина! Есть у вас чувства? Можете ли вы говорить, живой человек, когда умирает другой человек?

— Могу.

— Не верю! Не верю, но жду. Жду!

— Вы кто? — спросил Рязанцев.

— То есть?

— Кем вы считаете себя? Прежде всего?

— «Прежде всего» — очень много в каждом из нас.

— Все-таки?

— Вероятно, научным работником. Ученым. Отцом. Просто человеком.

— Не верю… — сказал Рязанцев тихо. II повторил еще раз: — Ничему не верю!

Не сразу лицо Вершинина замерло. Опустились вздернутые кверху брови, медленно сжался рот. Проступили скулы, а тогда лицо стало неподвижным.

— Так! — вздохнул он. — Так, правильный человек Николай Иванович! Сослуживец! С точки зрения политической — безупречно! Позиция — тоже безупречная: «Утри нос ближнему своему!» И то сказать, для кого таковая позиция не имеет нынче значения?!

Вершинин ушел быстро, нервно зашагал по тротуару.

«А ведь хочет быть человеком! — подумал Рязанцев. — Обязательно хочет быть им! И причем — в полном смысле слова!»

Таким он был, Вершинин-старший: мог послать ко всем чертям Вселенную, а назавтра погрузиться в искренние заботы и хлопоты по должности заведующего лабораторией, доктора географических наук.

Рязанцев этого не мог. Если бы только однажды ему довелось обругать весь мир, если бы сию минуту Рязанцев разуверился в этом мире, он уже никогда больше не обрел бы чувства своей причастности к нему.

Это верно — были вопросы, на которые он не мог ответить. Всегда были…

В Бийске, на пути в Горный Алтай, он зашел в парикмахерскую. С улицы три или четыре ступени вели в полуподвальное, насыщенное одеколоном помещение. Он взял стул и в ожидании очереди сел у распахнутой двери. Смотрел на тротуар, на редких прохожих и на все то, что происходило вдоль нешумной улицы с редкими деревцами по обеим сторонам и с неподвижным дорожным катком посреди разрытой мостовой.