Сергей Залыгин - Тропы Алтая

Догадка была серьезной. А еще было одно несерьезное обстоятельство, и все-таки Андрей не мог его забыть.

Не мог забыть, как Рита поцеловала его в избушке пасечника. Прибежала к нему в комнату, опустилась перед ним на колени, схватила за голову и… «А ну ее к черту, — думал он сначала. — Если красивая, так ей все можно! Кукла!» Если бы он таким образом с самим собой и порешил…

Но когда они вернулись в лагерь и отец, рассердившись так, как он редко сердится, вдруг захотел отправить Риту в луговой отряд к Свиридовой, Андрей решил отправиться вместе с нею именно из-за этого ее поцелуя: появилась, оказывается, какая-то обязанность перед нею, какая-то необходимость быть таким, каким она его видела и каким отец его видеть не хотел. И он, конечно, ушел бы тогда следом за Ритой в луговой отряд, но…

Даже вспоминать трудно было о том, что тогда случилось…

Смерклось.

Из своей пещеры Андрей видел вершину, через которую уползали тучи несостоявшейся грозы, уползали неохотно, как будто все еще собираясь вернуться и разразиться громом с молнией.

Андрей поглядывал на них, а думал по-прежнему о Рите.

В своем университете Рита, конечно, пребывала в той компании, где совершенно необходим «треп» — остроты, каламбуры, насмешки и беспрерывное состязание в остроумии, а самый первый парень в этой компании — какой-нибудь «хохмач».

В общем-то Андрей и сам был не прочь «потрепаться», но только недолго. С полчаса. Потом ему становилось скучно, и, вероятно, потому, что происхождение «трепа» казалось ему слишком очевидным.

Тот, для кого это не очевидно, пусть сядет на студенческую скамью и с девяти утра до трех дня на лекциях, а вечерами еще на консультациях и коллоквиумах каждый день слушает истины, тогда и он поймет, что не едиными истинами сыт человек!

Умудренный многочисленными экспедициями, встречами, а еще больше книгами, которых он уже немало успел прочесть на своем веку, Андрей очень любил «деловой» разговор с теми, кто истины преподносил.

Он не спрашивал у лекторов «как?» или «почему?», когда возникали эти вопросы, он считал делом чести разобраться в них самому, забившись в угол университетской библиотеки. Зато обязательно поднимался с самого заднего ряда аудитории — любил задние ряды — всякий раз, когда мог спросить лектора: «А может быть, правильнее будет вот так?..»

Андрей даже любил преподавателей, на занятиях у которых возникало как бы соревнование между учителем и учениками. Если преподаватель смущался, путался, Андрей щурил на него свои и без того узенькие глазки: «Учишь? Учи-учи, браток!» Но если преподаватель отвечал: «Ну что же, давайте разберемся вместе!», это было как раз то, что требовалось.

И Андрей сам был героем довольно едких «хохм» на тему о том, как время от времени «засыпаются» ассистенты, доценты и профессора.

Рита такого соревнования, конечно, не понимала, ей просто было бы скучно следить за тем, кто там прав, а кто не прав по существу. Андрей слышал, как она говорила Онежке:

— В ту зиму у меня было четыре пары новых туфелек! Один раз в неделю потанцевать в каждой — и то для занятий времени не оставалось!

Совсем рядом с ее туфельками Андрей ставил и Реутского.

Ничего Андрей не знал, но обо всем догадывался. Догадался сразу, что не случайно они оказались в экспедиции вместе — Реутский и Рита. А это вот что значит: грош цена девчонке, которая путается с начальством. Даже если бы Реутский был настоящим парнем, и тогда Рита не нашла бы у Андрея оправдания — кончай университет, если не можешь дотерпеть — бросай учиться или переходи в другой вуз, но среди своих будь своей, не теряй достоинства и не подрывай авторитета своей группы! Сразу ведь всем курсам и специальностям станет известно: «Это в вашей группе такая учится девчонка, которая?..»

А встречал Андрей славных девчат. И прекрасно знает, какими они бывают.

В прошлом году в самодеятельной тунгусской экспедиции мошка жрала беспощадно, а насчет еды тоже было очень скудно: консервы таскали на себе и постреливали дичь, но дичи, как назло, было мало. Нынешние маршруты по Горному Алтаю — легкие прогулочки в сравнении с тем, что были на Тунгуске. Работа была с мозолями — без конца копались в земле и пилили деревья, чтобы рассмотреть срезы.

Но какими оказались там девчонки! Отовсюду — из Томска, из Красноярска, из Ленинграда. Ни одна ни разу не заплакала, не сделала и не сказала ничего такого, что в тайге нельзя делать и не следует говорить. У костра вместе с ребятами они судили о предстоящих маршрутах, о тайне метеорита и о жизни на других планетах. Судили, правда, по-своему, по-женски: вдумчиво, но несмело. Зато они понимали, что без них все эти суждения очень скоро стали бы скучными и утомительными, они понимали, когда им нужно пошутить, чтобы прервать слишком далеко зашедший спор между ребятами, а когда умолкнуть, чтобы не мешать спору, очень интересному и серьезному.

И, глядя на них, слушая их песни, а иногда и потихоньку им подпевая грубоватым нескладным голосом, которого он сам стеснялся, Андрей подумал однажды, что в общем-то это неплохой закон природы, по которому все мальчишки женятся, а все девчонки выходят замуж. Вовсе нет… Еще он подумал тогда, что вот захочет и полюбит любую из них. Какая больше понравится, ту и полюбит и будет при этом думать: а почему бы и ей тоже не полюбить его?

И если в прошлом году он не полюбил ни одной и ни одна его не полюбила тоже, так зато он совершенно точно узнал, какой должна быть та, с которой все это случится. Вот какие это были девчонки. Они все похожи были на Онежку, а Онежка на них.

Рита такой не была. Больше того, любое слово, сказанное им Рите, он сам же воспринимал как измену тем девчонкам, которые его не полюбили, которых не полюбил он, а все-таки был им чем-то обязан, и они ему — тоже.

Нет, Рита совсем другая: она никогда не поймет, как это у костра, в лесу, в путешествии может быть дом человека… Ее дом должен выходить окнами на главную улицу большого города — она и об этом говорила как-то Онежке. Андрей и это тоже слышал. Все он слышал и ничего ей не прощал. И не простит!

Но тут он вдруг подумал, что, если бы его постигла неудача, если бы он не обнаружил буроземов, если бы позапрошлогоднее его открытие оказалось не открытием, а просто недоразумением, — ему было бы очень стыдно перед этой девчонкой. Стыдно, да и только!

Перед ней он хотел быть мужчиной. Он был моложе ее, а хотел быть взрослее. Она была безразлична к науке, а он должен был заставить ее раз и навсегда покончить с этим безразличием.

Теперь образцы бурозема, завернутые в пергамент и закупоренные в бюксы, лежали у него в рюкзаке, в ногах… Когда Андрей вернется в лагерь, он, может быть, ни слова не скажет Рите об этих образцах, зато, что бы он ей ни сказал, все будет сказано так серьезно, так уверенно и даже так смело, как никогда он еще не говорил ни с одной девчонкой.