Павел Шестаков - Всего четверть века

— Ну, пусть гибнущий. Не в оттенках дело. А в пластинке, которую никто разбить не может. Ну кто, по-твоему, Серёжка?

— А по-твоему?

Он ответил не задумываясь:

— Эгоцентрик, эгоист, капризный слюнтяй, всё что угодно, только не страдалец!

— Ну, знаешь! По-твоему, он не мучается сейчас?

— Сейчас он мою жену лапает. Какое ж это мучение? Ты что, её никогда в купальнике не видел?

— Олег! Остановись.

Я протянул руку, чтобы отнять у него бутылку, и он отдал.

— Возьми, она пустая. А Лидку я лучше вас знаю…

Он приоткрыл дверь в гостиную пошире.

— Ладно. Оставим страдальца и мою супругу в покое. Пусть утешаются. Послушай-ка этих олухов!

Говорил кандидат Коля.

— Мы считаем, что атмосфера в системе Сатурна метановая. Это действительно мёртвый газ. Но не исключено, что она азотная. Воздушная азотная оболочка, облака, даже дожди, возможно, целые моря жидкого азота на поверхности, где температура выше. В морях льды из какого-нибудь соединения типа аммиака…

— Аммиак — это обыкновенный нашатырь, между прочим. Помогает с похмелья, — заметил Олег.

— Налицо все эти три среды — жидкая, твёрдая и газообразная, — и то, что азот входит во все жизнетворные соединения, позволяет предположить…

— Дурак, — сказал Олег, — «азот» по-гречески — «неживой» значит.

— …Конечно, температурные параметры минус сто-двести по Цельсию представляются нам жутковатыми. Но ведь температурный режим — понятие относительное. Кто сказал, что идеал двадцать пять градусов? Любой пингвин с вами не согласится. Он предпочитает пятьдесят ниже нуля.

— А я сорок предпочитаю, — усмехнулся Олег.

— Что касается форм живых существ, почитайте академика Колмогорова. Они могут быть даже не твёрдыми, в нашем понимании…

— Жидкостные интеллектуалы? — переспросил кто-то.

Олег захохотал.

— Сами они жидкостные. С разжиженными мозгами. Про Сатурн знают, а про себя — ни шиша. На академика надеются.

Конечно, он был зол и несправедлив, а предположение Коли, что атмосфера на спутниках Сатурна может быть не метановая, а азотная, теперь, через много лет, американская станция подтвердила. Но не о научных гипотезах сейчас речь идёт и не о тайнах мироздания, а о нашем земном житье-бытье, которое из понятного и радостного углублялось уже кое у кого в сумрачные дебри. И при всей своей пьяной озлоблённости Олег в чём-то прав был — и себя и других видели мы поверхностно, а дебри всё ещё за лесопарк принимали, где каждая тропинка на аллею выводит. Однако вышли не все, кое-кто заблудился в чаще, и многим в себе и в друзьях неожиданное открыть предстояло.

Но Олег гнев свой смирил вдруг, чему я рад был чрезвычайно, потому что скандалом уже попахивать начало. Повлияло на него, как я понимаю, то, что Лида с Сергеем у стола появились, а не остались где-нибудь в свободной комнате прелюбодействовать. Вот Олегу, хоть и уверял он меня в своём безразличии, и полегчало, и он шагнул в гостиную снова почти весёлый.

— Кончайте свою бодягу, интеллектуалы жидкие! Горло пересохло.

Тем временем научная тематика всем порядком поднадоела, и клич был услышен. Спорщики дружно устремились на застольные места.

— Вот так, вот так, — потирал Олег руки с удовольствием. — «И тут взволновался народ, и каждый потолще старался намазать икрой бутерброд!»

Снова возникла потребность повеселиться.

Конец этого вечера запомнился мне непрерывно повторяемым маршем из кинофильма «Мост через реку Квай». Знаете, бодрый такой напористый мотивчик:

Всем он по душе пришёлся, хотя, строго говоря, это и не танец. Зато двигаться можно было под него как угодно, ритмично и быстро. Тогда ещё в новинку было танцевать как получается. Мы ведь строго воспитывались, понимали, что фокстрот и слоуфокс — вещи разные, а уж танго и вальс — ничего общего. Из-за этого страдали многие, кто не мог разницу усечь. Стояли на вечерах у стенок, бедолаги, танцующими презираемые. А теперь вольные движения победили. Да ещё на дистанции, так что никто даме ногу отдавить не опасается. Вот и мы во вкус этой безопасной свободы вошли и шпарили.

Только посуда в буфете позвякивала.

Я с Лидой топал. Она раскраснелась и танцевала весело, будто отринув всё неприятное, а когда запыхалась и остановилась, сказала, дыша через силу:

— Ну и прилипчивый мотивчик! Ноги сами ходят. Помнишь, как мы вот так же под «Мари» завелись?

— Было.

— Вот именно, было. А будет ли ещё?

— Старости боишься? Рановато.

— Не старости. Печали, которая глупости делать мешает. В жизни ведь как? Задумался, загрустил, вот и прозевал глупость. А без глупости и радости не бывает.

— Глупость — радость недолгая, — возразил я.

— Всякая радость хороша.

— На мгновенье наслажденье?

Она засмеялась.

— Скучные вы, мужики. Если не пьёте, так философствуете.

— Не все, — сказал я, глядя на Димку, который танцевал рядом с артисткой, но на сближение выйти не решался.

Лида тоже посмотрела.

— Всё старается Аргентинчик?

— Как видишь.

— Пустой номер. Он в этих делах не ведущий, а ведомый.

— Я же говорил. Помоги парню.

— Поможем.

— В самом деле? Есть кто на примете?

— Есть, — сказала Лида.

Не знаю, что она имела в виду. Может быть, вовсе и не то, что, как мне кажется, потом случилось. Ведь она не знала, что Олег видел их с Сергеем и обозлился, и потому, наверно, когда все одеваться стали, заявил вдруг, что домой не пойдёт, а останется ночевать — впрочем, дело уже под утро было — у Сергея, которого к тому времени уложили на диван, стянув пиджак и башмаки.

— Я верный друг, — повторял Олег упрямо. — Я товарища в беде не оставлю. Вдруг ему, лапочке, помочиться захочется, а туалет спьяну не найдёт. Я провожу. Я и в постель горшок подать могу, я не гордый.

Лида махнула рукой и сказала презрительно Аргентинцу, который склонял Олега вернуться под свою кооперативную крышу:

— Брось его, Димка! Пусть допивает, что в бутылках осталось. Думаешь, зачем он остался?

Мы уходили один за другим, а Олег стоял в дверях, глядя нам вслед с одеревеневшей какой-то, иронично застывшей полуулыбкой-полугримасой.

На улице Лида предложила:

— Проводи меня, Дима.

Взяла его под руку, и они растаяли в рассветном блёклом тумане.

Потом, через много лет, когда Олега уже не было, я вспомнил этот зябкий туман и серую шубку Лиды, которая в тумане растворялась, вспомнил, читая новую повесть Аргентинца. Речь там шла не о Новом годе, и люди другие были, на нас не похожие, но был и герой, который неожиданно для себя вторгся в сложные отношения в чужой семье. Однажды ему пришлось провожать жену приятеля, и он проводил её до дома и собирался проститься у порога, зная, что мужа нет, он в отъезде.