Павел Шестаков - Всего четверть века

У меня, однако, Олег появился в чистой рубашке, выбритый и даже с подобием румянца на запавших щеках. Вот только глаза… Потом-то я понял, что это были глаза человека, смотревшего на себя оттуда, со стороны. А тогда кольнуло просто, и я, стараясь скрыть боль, приветствовал его с той повышенной бодростью, в которой он без труда уловил налёт фальши.

Уловил и прервал мои излияния.

— Не трудись, пожалуйста. Я к тебе по делу пришёл, а не за психотерапией.

Но к делу Олег перешёл не сразу. Видно, не так-то легко это было, и он сначала походил по комнате, осматривая книжные полки. Одна книжка его заинтересовала. Точнее, это была брошюрка о телепатии, которая в те годы частично признавалась.

— Помнишь, — спросил Олег, — ты о смерти своего отца говорил?

Однажды я рассказывал в нашем кругу, вспоминал, как ночью, накануне смерти отца в полевом госпитале, за много сот километров от нас, мать проснулась внезапно в слезах и сказала: «Он умер, я это сейчас почувствовала!»

— Помню, конечно. Почему ты об этом?

— Это не было чудом или совпадением. Это был всплеск жизненной энергии, покидавшей организм, ящик, в котором мы живём.

— Телепатическая теория?

— Моя, доморощенная. Я её не навязываю.

— Поделись.

— Растолковывать долго. Тут, знаешь, чтобы понять, нужно психом быть хоть немножко. А ты нормальный.

— Спасибо, — ответил я иронически.

— В науку веришь.

— А ты?

— Наука — чушь.

— Так уж совсем?

Я шутил, а он говорил серьёзно.

— В смысле прикладных результатов, может, и не совсем. Иногда и гении попадаются. Но редко. Эйнштейн, Гоголь. Их по пальцам посчитать можно, а в общем народ бескрылый, серый. К главному и подобраться не могут, тупари.

— Это к чему же?

— Да вот что мы из себя представляем. Откуда эта жизнь, зачем?

— Из протоплазмы.

— В самом деле? Согрело солнышко водичку и пошло? Сначала амёба, потом ихтиозавр, потом макака, а из макаки ты?

— Почему именно я?

— Какая разница! Считай, мы оба. Главное — чушь.

— А по твоей теории?

— По моей — мы, брат, ящики. — Олег постучал пальцем по телевизору. — Вроде этого. Многоуважаемый шкаф, если хочешь. Это же бред сивой кобылы, то, что нам говорят. Перемешался азот, водород, ещё ерунда какая-то, и пошла свистопляска — амёба, неандерталец…

— Мы с тобой?

— Вот именно. Бред.

— Но ведь появилась амёба! И мы появились, сидим, толкуем, факт.

— Да не мы это сидим, а ящики, в которых нас разместили. Неужели не понятно?

— Не очень.

— Ну, если не выходить за рамки общедоступных понятий, возникла не амёба, а обыкновенное соединение химическое, неодушевлённое.

— Кто же его воодушевил?

— Не знаю. Не дедушка с бородкой, конечно. В одном убеждён — земля вроде тарной фабрики, упаковки производит. Ну, пусть не упаковки, пусть чуть сложнее — приёмники, телевизоры. Однако один чёрт ящики. Сами не заговорят. А вот откуда волны принимают, не знаю.

— Слушай, Олег! Ты в мистику ударился.

Он сморщился.

— Так и ждал. Замусорили себе мозги, ящики самодовольные. Всё во имя человека… Скажи, цаца какая — человек.

— А кто же цаца, по-твоему?

— Нету цацы. Жизнь есть во Вселенной, нам недоступная. Она и одушевляет ящики на время. А потом уходит.

— В рай? — всё ещё подшучивал я.

— Рай — мечта уставших ящиков. Я же сказал — недоступная жизнь. Вечная.

— Переселение душ?

Но Олег уже устал спорить.

— Отстань! Говорю же тебе, не знаю. Знаю только, — он постучал пальцем по груди, — что ящик этот сгорит, а содержимое из него выйдет и останется в пространстве, позабыв, как ему тесно было и душно в проспиртованной коробке.

Хорошо помню, что фраза показалась мне напыщенной, а слово «сгорит» — надуманным, книжным. И я поправил:

— Не сгорит, а сгниёт, как и все «ящики».

Олег хотел, кажется, возразить, но не возразил. Нахмурился и сменил тему разговора.

— Я к тебе, как понимаешь, не о загробной жизни обменяться мнениями пришёл. Человек странно устроен: пока жив, о живом хлопочет, вроде и не знает, что конец не за горами. Не дано нам при жизни из ящика выглянуть. Вот и я к тебе по делам внутренним, так сказать… Давай только без соплей и коротко.

— Слушаю.

— Как тебе известно, я алкоголик.

— Ну, зачем так?

— Договорились же без соплей! Алкоголик я. Как Есенин сказал,

— Даже жулик и вор?

— Вот именно. В самом прямом смысле. И чтобы ты не блеял понапрасну, скажу сразу, — вчера я украл семьдесят копеек.

Помню, как в первый момент меня почти насмешила мизерность суммы. Смешного однако было мало.

— Да. Украл. Элементарно. Пришёл на работу, сижу и сдыхаю. В полном смысле. Сердце кончается. Пот холодный, покойницкий. А в голове что, не передать, врагу не желаю… Опустил голову и жду, что из-под соседнего стола крыса появится… Было уже такое со мной… Понимаю, если не выпью, капут. А денег сорок две копейки. На сто грамм вина. Это не поможет. Одолжить не у кого. Все меня знают. Не дадут, железно. Встаю, иду в туалет, рву зеленью. Прислонился затылком к кафельной стенке, что делать? Решился. Спустился в гардероб. У нас самообслуживание. Беру своё пальто, прикрываюсь и лезу в соседнее. В одном кармане — пусто, в другом семьдесят копеек, две монеты по двадцать и две по пятнадцать. Это я уже на улице рассмотрел, а шёл, в кулак зажав. Это я, Олег Пастухов. Дошло?

Может быть, впервые в жизни говорил он коротко, без шуток и преувеличений, но ясно и исчерпывающе.

— Дошло, что дальше некуда?

— Но безвыходных положений не бывает.

— Бывает.

— Что же делать?

Он усмехнулся моей растерянности.

— С повинной пойду. Чистосердечное раскаяние…

— Зачем ты шутишь? Ты же не вор. Это несчастье.

— Брось! Не за утешением я пришёл. Сам слабым не был и слабаков не люблю. Я всегда считал — за всё, что сделал, нужно платить.

Да, он был таким.

— И всё-таки погоди!

— Нет, лучше ты погоди. Семьдесят копеек, конечно, мелочь. Для того, у кого я их украл. Преступление я против себя совершил. И судить себя сам буду. Немедленно. Пока не повторилось. Потому что повторится обязательно. Бороться сил нет. Это факт. Значит, гнусный конец…

— Олег! Ты всё-таки драматизируешь. Ты жив, ты разумно говоришь со мной, ты трезв.

— Трезв? Да ты не представляешь, как мне выпить хочется! Дай-ка стакан.

Он вышел в прихожую и вернулся с портфелем. В портфеле была бутылка. Не тот, с золотистым блеском, портвейн, что все мы любили в молодости, а «огнетушитель» с «чернилами» под издевательским названием «Солнцедар».

— Будешь это пить?