Павел Шестаков - Всего четверть века

— А ведь мне пора, ребята.

— Куда, на ночь глядя?

— Ночью удобный для меня поезд проходит.

— Не валяй дурака. Поезда и дневные есть.

— Мне этот удобнее.

— Ну, знаешь, это уже упрямство, — обиделся Игорь. — Куда же я тебя в ночь отпущу?

— Не беспокойся. Ты же знаешь, если мне втемяшится… Хорошо посидели. Всё в порядке. Спасибо. Пора мне.

— Ну, если так, я сейчас соберусь, подброшу тебя на станцию на машине.

Олег отказался решительно:

— На трассе попутную схвачу. Ещё не поздно.

Последнюю попытку сделала Зина:

— Всё-таки лучше, если вас Игорь проводит.

— Ему нельзя. Он выпил.

— Я начальнику ГАИ руку в прошлом году ремонтировал. Так что простит.

— Нет, с пьяным за рулём не поеду. Вдруг разобьёмся. Тогда ни мне новой жизни, ни тебе старой.

Шутил он грустно.

— Не понимаю я тебя, Олег.

— Суеверный я. Не хочу, чтобы меня провожали. Да и сантиментов не выношу. Всех этих мужских поцелуев на вокзалах. Вот Зиночку поцелую с удовольствием.

— Ну, как знаешь.

— Да не обижайся ты, дуралей. Откупорь уж лучше свою резервную. Давайте по рюмке за дальнюю дорогу.

Выпили, помолчали минутку, как положено.

— Ни пуха тебе, ни пера…

Олег поцеловал Зину, обнял Игоря:

— К чёрту!

И вышел в тёплую, пахнущую надвигающимся дождём ночь. Вышел и ушёл навсегда.

Так буднично, немного грустно, но не предвещая страшного, прошла их последняя встреча, о которой рассказал мне на кухне Игорь, однако главное, тяжкое было впереди, и Игорь прервался и взял в руки рюмку:

— Нужно выпить.

И выпил один.

— Обманул он меня своим спокойствием. Оно надежду внушало, а было всё наоборот…

В гостиной снова крутили песню про кавалергарда.

Игоря разбудили на рассвете. Небо затянуло, и дождь накрапывал, но начался недавно, только пыль прибил, и ехать по просёлку было мягко, почти приятно. Игорь сидел в служебной машине с начальником райотдела и следователем прокуратуры, и они извинялись, что милицейский судебный медик лечит гастрит в Ессентуках и только поэтому его, Игоря Дмитриевича, пришлось побеспокоить.

Машина свернула с просёлка прямо в степь, переваливаясь в покрытых стернёй неглубоких бороздах, медленно подъехала к сгоревшей ночью скирде. Сгорела скирда дотла, и капли дождя прибивали последние, стелющиеся по-над чёрной золой струйки голубоватого дыма.

— Вот, смотрите.

Смотреть было страшно. От сгоревшего человека почти ничего не осталось.

— Как это произошло? — спросил Игорь, став со стороны, откуда ветерок отгонял тошнотный запах.

Начальник почесал лоб под козырьком фуражки.

— Определённо предположить трудно. Напрашивается убийство, но следов никаких, чтобы тащили его или борьба была. Ясно одно: засунули в скирду, облили бензином и подожгли. Сам-то такое не учудишь.

— Бензином?

— Вон канистра валяется.

Обгоревшая канистра лежала рядом. Вмятина на ребре показалась Игорю знакомой, но, только вернувшись домой, после того как он убедился, что кости сгоревшего человека целы и погиб он не от удара по голове, — а это было и всё, что можно было установить, — только приехав домой, подойдя к гаражу и увидев, что канистры там нет, испытал Игорь подлинный ужас. На месте, где стояла вчера канистра, лежал камень, которого Игорь здесь не помнил. Он наклонился, приподнял камень и увидел под ним листик из записной книжки, на котором корявым, нечётким почерком в ночной темноте нацарапаны были строчки: «Прости! Конечно, свинство. Но вдруг сошлось и замкнулось. Суд состоялся давно, а с приговором затянул. Точка. Решил привести в исполнение немедленно. Сжечь тару лично. Если сможешь, от моих скрой. Не поймут. Живи долго».

Ни обращения, ни подписи на записке не было.

Это я собственными глазами увидал, когда Игорь достал записку из бумажника и показал мне на кухне.

— Думаю волю его исполнить. Но на себя одного ответственность взять не могу. Потому и рассказал тебе. Как быть?

— Никому больше не говори, — согласился я и отдал ему записку.

Игорь поставил на подоконник пепельницу, достал зажигалку. Вспыхнувший огонёк коснулся края бумаги. Она потемнела. Последние слова Олега заплясали пламенем, скрутились жгутом, превращаясь, как и сам он, в пепел и дым.

— С ума посходили? — спросила вошедшая Лида. — Что вы тут жжёте? Пожара мне только не хватало!

Игорь размял пальцем свернувшийся сгоревший листок.

Лида засмеялась:

— Прямо подпольщики! И физиономии у вас таинственные. Что жгли-то?

— Записку.

— Неужели от бабы? Дураки старые!

— Выпей с нами, — предложил Игорь.

— В честь чего?

Он наполнил третью рюмку.

— Мало ли причин. Ну, за внука Олегова.

— Он ещё не родился.

— Тогда просто так, не чокаясь.

— Не чокаются на поминках.

— И мы помянем.

— Кого?

— Молодость прошедшую.

— Легко вы с молодостью прощаетесь. Взяли бы лучше с членкора пример. У него молодость продолжается.

— Ну, не совсем так, — скромно сказал появившийся вовремя Коля. — Уже не дарами природы пользуюсь, а своею собственной рукой завоёвываю. Однако рюмочку позволить себе могу и к вашему тосту присоединяюсь. Ибо он для меня особый смысл имеет. Друзья мои, я тоже готов помянуть молодость, потому что в некотором смысле с ней прощаюсь.

— Как это ты решился? — спросил Игорь.

— Решился. Женюсь, ребята.

И он сам взял из буфета и наполнил рюмку, правда, до половины.

— Всё течёт, но ничего не меняется, — сказал Игорь. — Двадцать пять лет назад в этой же квартире я уже слышал подобное сообщение.

— Точно, — подтвердил Коля. — И по случаю такого юбилея позволю себе нарушить режим.

— Долей, а то счастье неполное будет.

— Предрассудки! — отмахнулся Коля. — Мы сами кузнецы своего счастья.

И лихо опрокинул свои полрюмки.

Выпили и остальные.

Игорь протянул руку за окно и разжал пальцы. Внизу звякнуло негромко.

— Хулиганишь? — спросила Лида. — А двадцать пять лет-то прошло.

— Что такое двадцать пять лет! — возразил членкор бодро. — Всего-то четверть века!..

Повесть написана в начале 80-х годов (прим. ред.)

Отдел по борьбе с хищениями социалистической собственности, структурное подразделение органов внутренних дел в СССР (прим. ред.)

Германская демократическая республика — страна социалистического лагеря, существовавшая с 1949 по 1989 год (прим. ред.)