Павел Шестаков - Всего четверть века

— Значит, его убили? — догадался я.

— Почитай, — засмеялся Димка. — Почему обязательно убили?

— Раз детектив, должны убить.

Димка поморщился.

— Отстало на детектив смотришь. Не понимаю, почему все так к детективу относятся.

— Как?

— Облегчённо. А ведь это, если всерьёз, литература об острейших переживаниях человека, об испытаниях, а не о погонях. В детективе всё сказать о человеке можно, всё, понимаешь?

— Если всерьёз говорить?

— Конечно. Я, во всяком случае, старался.

— Значит, у тебя не совсем детектив?

— Да ну тебя! Пей шампанское.

— Виват! — воскликнул я, вспомнив хранившийся у Димки в музее полковой кубок с выгравированной надписью «Виват императрица Елизавета Петровна!» — Виват писатель Дмитрий Александрович! Прокладывай новые пути, Колумб Российский! Виват испытаниям души! Долой погони!

— Новый путь Достоевский, между прочим, проложил, Фёдор Михайлович. Его Порфирий посильнее Холмса. Тот по следам идёт, а Порфирий в душу проникает.

Но я уже не слушал, потому что захмелел.

Закончилась наша радостная встреча тем, что Димка положил один номер журнала на столик, прямо в лужицу, возникшую из пены шампанского, и написал, как пишут в подобных случаях: «Первому читателю, прекрасному другу, замечательному парню, с любовью». Не очень оригинально, но ведь он ещё не набил руку на автографах.

Журнал этот и сейчас, с желтоватым пятном на обложке, у меня в шкафу лежит. Дочитал я и продолжение и окончание повести, и она мне понравилась, но, что для Димки гораздо важнее, оказалось, не только мне. Как говорится, свет её улыбкой встретил. В приличных журналах приличные отклики появились.

Один московский критик так, например, писал: «Изломанной осциллограммой происшествий, повторённых в рассуждениях, и рассуждений, сопровождаемых происшествиями, автор вычерчивает графический разрез жизни, в котором линии и штрихи — это события и гипотезы, раскрывающие гуманистический смысл повести».

В общем, Димка утвердился и проникся самоуважением, даже о критиках стал отзываться иронически. Помню, сказал однажды:

— Пусть пишут… Куда от них денешься! Им же тоже жить надо. Небось и у них дети джинсы требуют. Вот и сидят, бедняги, кропают, детям-оболтусам на штаны зарабатывают. И выходит, что детишки эти субъективно оболтусы, а объективно содействуют совершенствованию литературного процесса…

А тут ещё Димой заинтересовалось кино.

Странно, но экранизация считается у нас чуть ли не вершиной писательского успеха, хотя я, например, ещё не видел фильма, превзошедшего или хотя бы сравнившегося с литературным источником, разве что сам источник полупересохший. Однако общественному мнению это ничуть не мешает, его не собьёшь! Вот и повторяется без вариантов, сначала: «Слыхали? Экранизируют!» Произносится это с восторженным придыханием. А потом так же дружно: «Видели? Загубили!». Выходит, знали, что загубят, а радовались…

Так и с Димой произошло.

Радовался он вдвойне, потому что снимать картину решили в нашем городе, а это уже само по себе сделало автору большую рекламу. Понятно, что в дни съёмок Дима был для простых смертных недоступен. Я себя тоже к ним причислил. Удовлетворялся газетной информацией. Видел, например, в «Вечёрке», как Дима на раскладном стульчике рядом с режиссёром сидит и смотрит куда-то. А куда, можно было узнать из текста: «Наш земляк… на съёмках нового широкоформатного цветного художественного фильма…» И так далее.

Написано было правильно. Широкоформатного и цветного. Поэтому Дима и пребывал в соответственно размашистом и радужном настроении и даже на смелые, хотя и опрометчивые поступки решался, позабыв предостерегающий жизненный опыт. Например, ухаживал за молодой и красивой актрисой, о чём сам же мне по телефону очень рано утром пьяный сообщил.

Разбудил и орёт в трубку:

— Ты, старик, почему на съёмки не заходишь?

— Не звали.

— Скажи, какой гордый! Ты ведь понимаешь, что я в полной замотке?

— Читал в газетах.

Говорил я неприветливо не потому, что обижался, просто спать хотелось. Кажется, ещё и четырёх не было.

— Ладно! Не лезь в бутылку. Когда приедешь?

— Боюсь помешать творческому процессу.

— А ты не бойся, не бойся. Тут у нас, между прочим, одна девочка снимается, пальчики оближешь.

— Тем более. Зачем ходить облизываться?

Дима захихикал в трубку.

— Тут ты, старый, возможно, и прав. Люблю друга, но истина дороже. Девочка, конечно, не для тебя.

— А для кого?

Снова самодовольный смешок.

— Понятно. Ну и как? Получается?

При всех слабостях Дима врать не любил.

— Москва, старичок, не сразу строилась.

— Понятно.

Тон мой ему не понравился.

— Да что тебе понятно?

— Насчёт Москвы. И ещё то, что ты в расторможенном несколько состоянии пребываешь, несмотря на ранний час.

— Кому ранний, а кому и работать пора. Ты дрыхнешь, а я сейчас на режимную съёмку еду. Знаешь, что такое режим?

— Знаю. Когда не пьют с утра.

Он захохотал.

— Чудак! Да я ещё с вечера не просох. Легли-то почти в два. Сейчас только освежусь немного, чтобы на режиме спать не хотелось. А вообще, запомни на будущее — есть два предрассудка, старик: что нельзя пить с утра и любить двух девушек одновременно.

— Это ты недавно узнал?

— Недавно. Мой режиссёр с ними активно борется, а я ему помогаю, как могу.

— Желаю успеха в борьбе. А я ещё посплю, пожалуй, с твоего разрешения.

— Брось! Поехали на режим. Мы за тобой машину пришлём.

— Спасибо. Как-нибудь в другой раз.

— Пошляк ты, старик, и обыватель!

Вот в каком игривом расположении духа находился тогда Дима, хотя с артисткой, конечно же, ничего не вышло. В любви Дима был создан уступать, а не брать. Впрочем, что значит брать? Ведь это только считается, что мы женщин добиваемся, на самом деле всё наоборот, не в шашки игра идёт, а в поддавки. Постепенно Дима это понял, и теперь у него с женщинами нет проблем, живёт в согласии с природой, не своевольничает понапрасну, понравится ему женщина, он пококетничает немного и уступит.

А картину сняли… Дима после этого с полгода пил траву, восстанавливал подорванное здоровье, однако обошлось, оклемался и в очередной повести иронично и самокритично описал пережитые киносъёмки. Картина, как и «ожидали», прошла тихо, Может быть, потому, что преподносили её и рекламировали, как детектив, а она была посерьёзнее, однако «не Феллини». Вот и попал зритель впросак, погонь и перестрелок не увидел, а испытаниями души не проникся, и фильм канул вместе с десятками других ежегодно выходящих на экраны кинолент.

Однако магическое слово «экранизация» сделало своё дело. Дима оставил музей и превратился в писателя-профессионала. Стал бывать в Москве, в литературных кругах, в ЦДЛ, приобрёл замшевую куртку и написал новую повесть — тоже детектив, — которую в печати тоже похвалили, хотя и не так горячо, как первую, где ему удалось больной нерв жизни зацепить, ту самую безоглядную погоню за успехом, которая трагедией обернуться может. Впрочем, не для всех. Некоторые достигают вполне благополучно и над писателями потом посмеиваются, их наивные книжки-предостережения читая. А некоторые и вовсе не читают, только в шкафах «на чёрный день» держат, наряду с прочим дефицитом.