Павел Шестаков - Всего четверть века

Вообще пристрастие к фактуре, деталям быта делало его совсем непохожим на нынешних историков, которые не хуже гипнотизёра могут усыпить, толкуя социально-экономические процессы, однако понятия не имеют, чем, например, корсет отличался от корсажа или доломан от венгерки. Мы теперь привыкли мыслить обобщениями, обозревая эпохи свысока, а дед жил среди людей, о которых писал, и разговаривать с ним было всегда интересно. Никогда не забуду, как поразил он меня строчкой из письма Суворова дочери: «У нас всё были драки, сильнее, нежели вы дерётесь за волосы… в левой руке от пули дырочка». И сразу сошёл генералиссимус с орденов и плакатов, по которым мы, мальчишки, его в те годы знали… Жаль, что умер дед, когда мы были ещё подростками, и о вещах важных, взрослых от него не дослышали.

Как я уже сказал, Сергеев дед своевременно перешёл на марксистские позиции, причём в самом правильном их истолковании. Консервативный балласт ничуть ему не помешал и, думаю, даже оказался в некоторой степени полезным, помог избежать левацкого крена. Профессор успешно боролся с троцкистскими извращениями истории и сохранил необъятную свою квартиру, в которой Сергей живёт и поныне, понося теперь её обременительные габариты и неизбежные печальные свойства почтенного возраста.

Но это теперь, а тогда квартирой все были довольны, особенно мы. Старик приучил нас бывать в доме запросто, и родители Сергея эту традицию после смерти профессора не нарушили. В отличие от знаменитого деда родители были научными работниками кандидатского потолка, для которых азимутом в науке служили не концепции, а программа. Как в науке, так и в быту отличались они удивительной незаметностью. У меня даже сложилось впечатление, что с уходом старика квартира перешла не к ним, а к Сергею, что, учитывая тогдашние жилищные сложности, было для всех нас немаловажным. На обширной жилплощади Сергея решались многие наши личные проблемы. Было где…

Тот вечер, однако, начался буднично, если правомерно так сказать о празднике. Впрочем, новогодние вечера вообще начинаются, как правило, скучноватым ожиданием. И кто это, кстати, выдумал новогоднюю всенощную? По-моему, гораздо разумнее не приступать в двенадцать, а заканчивать. Встретили, как говорится, наступающий под бой курантов — и по домам, отдыхать… Впрочем, это я в летах так рассуждаю, когда и давление появилось, и почка камешки накапливает, а тогда общепринятый порядок сомнений не вызывал, и мы послушно ждали позднего сигнала. Горели на ёлке свечи, настоящие, не электрические, стояло на столе шампанское, девушки суетились между гостиной и кухней, откуда доносился приятно раздражающий аромат жареного гуся, а мужчины, как мы себя уже величали, вели разговоры, расположившись в кожаных профессорских креслах.

Помню, Аргентинец рассказывал, что в пампе можно бесплатно съесть чужую корову, только шкуру нужно аккуратно на столбиках развесить, потому что шкура там ценится, а мяса навалом.

Толстая девушка из торговой семьи спросила недоверчиво:

— А вы сами чужую корову ели?

— Приходилось, — ответил Аргентинец солидно, — по пути на Рио-Колорадо.

Зато мы, люди студенческой психологии, ничего удивительного в даровом обжорстве не нашли. Подумаешь, Аргентина! Мы сами, на родине, поедали, например, бесплатно котлеты будущего членкора.

За этими котлетами стояла целая история. Будущий членкор — звали его Николаем, или Коля, с ударением на «я» (была такая уличная манера переносить ударения на последний слог, чтобы орать протяжно через соседские заборы или со двора на этаж, — Коля-а! Толя-а!) — жил в частном домике, где до войны обитало в трёх крохотных проходных комнатушках шесть человек: дед с бабкой, тётка и Коля с отцом и матерью.

Люди это были очень разные. Дед всю жизнь проработал котельщиком, под конец полностью оглох и по этой причине замолчал. С утра до вечера сидел он на венском стуле под краснокорой вишней и читал газеты, изредка общаясь с бабкой, как Атос с Гримо, одними им понятными жестами. Зато бабку с газетой никто никогда не видел, как и вообще сидящей. На этой на редкость работящей старухе держался дом, помню её только в хлопотах.

Две их дочери друг на друга тоже не походили. Мать Николая — Мария, — маленькая, круглая и подвижная, работала фельдшерицей и была замужем. Сестра её Анна, напротив, отличалась сухопаростью, преподавала немецкий язык, носила пенсне и замужем никогда не была.

По этому поводу существовала семейная легенда. Говорили, что Анна с детства испытывала тягу к иной, непростой жизни, добилась, чтобы её отдали в гимназию, была там круглой отличницей, освобождённой от платы за обучение, и влюбилась в гимназиста из благородных, красавца и поэта, сына известного в городе врача. И тот в неё влюбился, но, побуждаемый патриотизмом, ушёл в шестнадцатом году вольноопределяющимся в действующую армию, писал Анне письма в стихах, а потом оказался участником знаменитого корниловского «ледяного похода». Гражданская война разлучила их навсегда. Жених Анны уплыл с Врангелем и умер от тифа в Константинополе. Анна же осталась верна их любви и замуж никогда не вышла, в отличие от сестры, которая довольно удачно жила с Колиным отцом, невыразительным счётным работником немолодого уже возраста, всегда носившим узкий тёмный галстук.

Всё в этом доме смешала война. В первой же бомбёжке погиб дед, наотрез отказавшийся укрыться в специально вырытой во дворе «щели». Отец, который по возрасту мобилизации не подлежал, вступил в народное ополчение и погиб, обороняя город, как говорили, мужественно. Мария на трудное время уехала с сыном в деревню к дальней родне мужа, Анна же осталась одна с заболевшей матерью и, чтобы прокормиться, вынуждена была поступить на службу в какое-то учреждение, связанное с оккупационными властями. За это после освобождения города она была отстранена от педагогической работы.

Теперь ей было под шестьдесят, она давала частные уроки и жила в стареньком домике вдвоём с Николаем, потому что мать умерла, а Мария неожиданно в конце войны вышла замуж за инвалида, заведующего свинофермой, и сына отправила учиться в город, к сестре на попечение.

Конечно, Коля не был забыт и регулярно получал от матери и отчима обильное продовольственное вспомоществование, или, как мы говорили, караваны, в каждый из которых обязательно входило эмалированное ведро с котлетами, залитыми, свиным топлёным жиром — смальцем. Давно уже перешедшая на растительную пищу желудочница тётка Анна котлет не ела, всё доставалось нам. Ставили ведро на печку и выхватывали вилками из расплавившегося смальца горячие, сочные, благоухающие чесноком домашние котлеты. Естественно, «нападения на караван» происходили не всухую. Один раз будущий членкор даже применил свои недюжинные способности и перегнал из сахара нечто желтоватое, отменной крепости, что мы тут же окрестили «устрицей пустыни». Однако строгая тётка научный поиск решительно пресекла, и пришлось впредь обходиться портвейном. Понятно, что всё это происходило гораздо веселее, чем в безлюдной пампе. Только ведро, как и шкуру, приходилось сберегать, мыть и чистить от копоти.