Ирина Поволоцкая - Разновразие

…А вот когда Гитлер наступал, я в питомнике работала, в Оренбурге, а Суслики туда шастали корни выедать, а сами крупные, как кроли. Женщины наши — ай! яй! яй! а они одну — за палец! А я их — за окорочка, и конец. Грамоту выдали за отлов. Тут как раз Гитлер отступил, нам с Евочкой в Москву к Нестору Платоновичу возвращаться, а к грамоте — деньги! Сто рублей!

А Пугачу я мышей ловить не подряжалась! Ну и объявила Абраму:

— Хватит чваниться, мордатый!

И рацион втайне сократила.

Уж он орал — вопил прямо. По коврам казенным валялся-катался, шторы рвал, пальму государственную опрокинул…

А Нонна с верхнего этажа, в недоумении, в страхе даже:

— К чему Абрам так кричит?

— Кошку, — вру, — хочет!

— Кастрировать Абрама! — Это сынок, у них еще сынок был, и тоже по культуре. Студент! А ничего бестолковее студентов некоторых и быть не может. Еще до революции шапки с городовых скидывали!

— Слышишь? — Абраму объясняю. — Какая опасность угрожает? Лучше смирись и характер не показывай. Я сама девушка с характером.

Через неделю нового режима Абрам мышь изловил. Изловил и во вкус вошел, телевизер бросил, мышковать стал лучше лисы. Я уже кормлю его по полному довольствию, а он к ногам моим мышу за мышой кидает. И ночью — не к Пугачу Миколе Ефимовичу, не к хозяйке Нонне, а ко мне, и с мурром. А спал только на спине, барин полосатый. Ему бы, как положено коту тигровому, Барсиком зваться, но ведь не мой кот. Я к себе сперва и приручать не хотела, да хозяева такие — не поговоришь!

И надоело мне без сливочного масла готовить — и зять Саня на парной инвалидной коляске за мной прикатил. Впоследствии, уже при Леониде Ильиче, его «Запорожцем» удостоили, но не без скандалу, поскольку в ноге — лишний сантиметр. Приехал, значит, зять, а я уже с утречка сложилась, тую набрала вечнозеленую, да не у этих, а в парке общественном, где от Сталина постамент. Потом к Нонне, а та надулась, что ухожу. А хотела с Абрамом попрощаться, и нет его. Неужели, думаю, на птичек решился? Уж я бы ему коготочки подпилила! Уж он бы у меня безоружным остался! А стала в коляску грузиться, окликает меня кто-то, тоненько и человеческим голосом:

— Не оставь меня, Наталочка!

Вздрогнула, оглянулась — на обочине Абрам сидит. Столбиком.

— Что вы, мама, сказали? — зять спрашивает.

И догадалась я, кто голос подавал.

— Нет, — говорю, — Абрам, нет! Ты не мой кот! Ты Пугачей кот! Я котов ни у кого не уводила. По молодости, может, да одумалась. Отпустила Васю Парусова. Давай прощаться, мурлыка!

А кот Абрам смотрит — не сморгнет. Нагнулась погладить, а он — плачет! Никогда не видала, чтобы кот плакал! Текут кошачьи слезки, а он и не утирается, как им, котам, свойственно. Окаменел… вот!

А через годы на Восстании у гастронома высотного кидается ко мне с поцелуями Нонна, в шубе каракулевой и шапке лисьей, а помада у ней — не отмоешься.

— Помните ли меня?

— Как не помнить!. За всю мою жизнь, кроме вас, один случай был! Министр временный у благочинных скрывался, так вот жена его — к попадье-матушке — ложечки серебряные пропали! — а матушка: моя Наталочка чужого не возьмет!

— Ах, — удивляется, — я и не знала, что вы у министра работали!

— У кого я работала и каких замечательных людей кормила, вы не спрашивали, а я не навязывалась. А вот что масла жалели, забыть невозможно!

— Не сердитесь, — просит, — я в детдоме росла.

— Ладно, — говорю. — Скажите лучше, что котик ваш бесподобный?

— Абраша? — и смотрит странно. — Я думала, вы слышали? Все счастья на нас посыпались! Сперва Абрам сдох. Мы его так баловали, а он сдох, бессовестный. На третий день, как вы съехали, и что интересно, прямо на половичке у кровати вашей. А не успели кота похоронить, Миколу Ефимовича сняли — и в Африку. А у него профиль европейский!

Профиль — не знаю, а нос у Миколы — картошкой. А вот котика жалко! Зачем, глупая, приручала? Мне этого нельзя! Но сказала, чтоб успокоить женщину, тем более она из детдома:

— Африка, — сказала, — не Колыма! Не Магадан!

А Нонна Пугач как не слышит, зеленая стала; и в ухо мне:

— Это все Хрущ чертов! Он виноват! Хрущ! Но ничего… еще вспомнит Пугача! Еще позовут Миколу!

Никто Никиту не любил.

Кроме интеллигенции. Она по нем соблазнялась и все прощала: Сталина злодеем назвал! Но и ту он допек. Из-за азбуки!

Пришла я к писательнице Зинаиде Николаевне в гости, я у ней еще до Пугачей работала, после маршала, а теперь так заходила, по праздникам, пироги спечь или еще что, захожу, значит, а у ней глаза красные и ресницы размазаны.

Удивилась я. После одной истории любовной, та история потом, в таком расстройстве ее и не наблюдала!

— Что с тобой, голубушка? — спрашиваю.

А она:

— Не могу! — говорит. — Не могу! Слово «заяц» писать и читать так не могу! Слава Богу, что отец мой до такого не дожил!

Отец у нее профессором был, ссыльным, конечно.

— Объясни, — говорю, — милая!

— Заяц, — говорит, — будем из-за Никиты через другую букву писать!

Я засмеялась даже. Ну, интеллигенция! Всю свою жизнь с нею толкусь, а чего-то не понимаю.

— Заяц, — говорю, — он и так заяц! Как не напиши его! Прыгает, бегает, морковку на огороде ворует, с зайчихой это самое… Он все равно заяц!

А Зинаида Николаевна глаза выкатила и головою качает: дескать, нет…

А это и была та московская писательница, которая удивительным блюдом владела…

Как она рыдала, когда ее аляфрансе к ней не приходил.

Лежит писательница Зинаида Николаевна калачиком на одеяле атласном и воет:

— Не пришел! У-у-у! Опять с женой законной тешится! У-у-у!

А собака у ней, лицо в лицо Зинаида Николаевна, уши в кудрях как от парикмахера, так она на подоконник вскакивала и тоже — у-у-у! — плачут обе: такая суматоха! И эта суматоха кидалась мне прямо в голову. Я сучку-то тряпкой — т-ттит твою! а хозяйке-писательнице не прикажешь. Да и жалко нашу сестру, ой жалко!

Талантливая была женщина: как только деньги у ней кончатся, она сразу — скок! — за стол и на машинке — тюк-тюк-тюк! — про какие-нибудь недостатки, что в киоске «Пиво — воды» воруют или сметану мелом разводят, и всё с фамилиями, с фактами, и несет в «Вечерку». Зинаиду Николаевну печатала «Вечерка», а Панича, ее мужа, того — уже «Огонек». Панич был богатый, положительный, а Зинаиде Николаевне при нем не надо было стучать на машинке, но она его не любила, изменяла, например, с артистом, а артист, когда Зинаида Николаевна уже без Панича жила, к ней с этим самым Паничем заходил… А как только выпьют, так Панич к артисту пристает: «Ты с ней жил?» А тот говорит, что ничего такого промеж них не было. Расстанутся, а в следующий раз сойдутся, и опять. Панич, между прочим, сам Зинаиду Николаевну от себя прогнал.