Ирина Поволоцкая - Разновразие

И зарыдал артист, а Панич ему:

— Ты пей лучше!

А сколько цветов после премьеры было! Нас, Артистов, из-за них и не видать! Клумба, а не сцена… А через три дня — статейка, и вот — конец! Нет, ты мне не говори — загубили!

— Не болтай! — Панич огрызается, — Знаешь, что теперь за болтовню бывает?

— За болтовню, — говорю, — это всем известно… А у нас в Чирикове, мне дочка покойной Елены Шенберг, Томочка, письмо прислала, немого забрали! Контуженого!

Артист прямо восхитился:

Ты слышишь, Панич? Немого!!! Немые мы и есть. Молчим, и все!

Это ты молчишь? Панич спрашивает.

— Да я ж не про то! Ты лучше скажи, делать что? Что делать, друг Панич?

— Тебе — пить! — Панич советует. — Но закусывать…

А потом спрашивает меня, а сам мрачней тучи:

— А знаешь ли ты, где была хозяйка твоя в ту ночь?

Испугалась я.

— Знаю, — говорю. — Дома была. Всю ночь на этом самом диванчике проплакала.

— Врешь! — говорит Панич.

— Побойтесь Бога, — говорю. — Здесь она ночевала.

— Нет, — Панич за свое, и упорно так, — ее здесь не было!

Тут и артист возмутился справедливо:

— Брось, — говорит, — Панич, приставать к Наталочке с вопросами наглыми. Ты сам Зинаиду Николаевну, птичку нашу, выгнал из дома своего, и теперь она тебе просто женщина. Хорошая знакомая!

Панич тут кулаком стукнул:

— Ты бы помолчал, друг! — и словом нехорошим артиста назвал. — Знаю я вас, артистов! — И опять слово: — Вы, — говорит, — все развратные!

А тот:

— Мое отношение к Зинаиде Николаевне всегда было самое чистое! Да!

А Панич не унимается, ко мне подступает:

— Скажи смело, где хозяйка твоя ночь провела! Чего скрывать? Вся Москва с раннего утра про то знает!

— Что Москва знает, а, Панич?

Гляжу — Зинаида Николаевна. Шуба поверх рубашки одета, а сама неприбранная, космы торчат, и зубами стучит, как волчица.

— Птичка наша, — артист засуетился, к ручке подбирается. — Красавица вы наша бесподобная!

Панич тоже ногою шаркнул, но молчит, смущен потому.

А она к их нежностям никакого внимания:

— Что вы тут об моей ночи прошлой судачили, сплетники глупые? Оба вы мои ночи знаете, и знаете, каковы они. Только вы и оба вместе не угадаете, каковы они были для него, милого моего, несравненного! И этой ночью я с ним была! А теперь идите вы оба отсюдова! Да вдову безутешную пожалейте, не говорите только, что и в прошлую ночь муженек ей неверен был. Мой он, мой после смерти! Вот! — Сказала так, засмеялась дико, хохочет, а они побледнели оба, артист бокал уронил, Панич исподлобья смотрит, а она все смеется.

— Идите отсюдова! Не нуждаюсь я в вас.

Говорили потом некоторые, что Зинаида Николаевна на ночь стражу у гроба подкупила, дала ей деньги большие, отложенные для нее отцом-профессором на черный день. А и был ли ей день чернее… Наутро будто она снова всех одарила щедро, чтобы те молчание хранили, но, видать, и среди мужиков военных нашлось решето!

И у нас с сучкой есть сказ, да он при нас…

Оделись Панич с артистом, и весь хмель разом с них сошел, Панич у артиста свой пыжик забрал, а кепку клетчатую артисту отдал. Ушли. Тут Зинаида Николаевна на яства из корзины той поглядела, руками всплеснула.

— За стол, — говорит, — быстрей, моя Наталочка. Нам с тобою любовников наших и поминать.

Сели мы тут друг против дружки, выпили. А она хоть ест и пьет, а слезы тихие из глаз сами текут. Слезы тихие всего страшней…

— Бедная, — говорю, — ты моя сиротинушка. И отец-то у тебя на Дальнем Востоке. И Панич — мужик мрачный. Ох, судьба-несудьба!

Пьем так, поминаем. Тут и у меня тихие слезы побежали.

— Теперь, — говорю, — после твоего аляфрансе давай и моих аляфрансе помянем. Всех я их пережила на этом свете, горемычная. Может, одного какого случайного и не пережила, а так — всех.

И моих помянули, а потом опять ее.

Спрашивает она:

— Наталочка, а много у тебя их было?

— Много, — говорю. — Куда тебе! Много! Да только лучше Петруши, Пиера, Петра Ивановича, никого не встречала. Скучаю я по нем, — говорю. — Чем ближе смерть, тем больше. Да и он по мне скучает… Как бы я его теперь пожалела… Умру вот, так свидимся.

— Свидимся? — спрашивает. И глаза у хищницы моей разгорелися. — С милыми свидимся?

— Свидимся, — говорю. — Как не свидеться? Как же без того свидания. Зачем тогда страдаем, мучимся? Зачем Богу мучение наше? Свидимся. Пройдем по ярманке. Цветок к цветку. Виноградина к виноградине, судьба к судьбе.

— сказала:

Вот!

Большевик Глеб Пантелеймонович, он — устрицы из Женевы.

Жена его Ольга — печенье венское.

Пиер — каплунов в сметане.

Нестор Платонович — щуку по-жидовски.

Министр царский — шницель министерский.

Министр временный был безо всякого аппетита. Зато чая выпивал самовар, если после бани и с водкой.

Елена Шенберг драниками увлекалася.

А Василию Васильевичу Парусову — все мое по нраву. Он так и шептал:

— Съел бы я тебя, Наталочка!

Да!

Писатель Михалев, который мне руки целовал, поросенка заливного, это в праздники, а в обычный день без телятины не ложился. А закуску предпочитал дворянскую. Так и говорил Михалев деткам своим, молодцам-красавцам:

— Запомните, детки! — говорил. — Лучшая закуска во всякое время года — икра паюсная с огурчиком свежим.

Маршал, у которого мы с Нестором Платоновичем дачу караулили в двадцать семь окон, блины обожал. Красные. Но не потому, что армия красная, а это когда мука гречишная с пшеничной напополам. Из купцов был. Скрывал, конечно. Но все его происхождение по Евдокии Севастьяновне, матушке его родной, видать было: та в дверь не пройдет, а грудь колесом, как у сыночка-маршала, правда без орденов. И потом, когда сам блины ел.

А кушал так!

Первый блин на тарелку, а тарелка подавалась нагретая, тонкого фарфору, и обрызгивал первый, блин маслом растопленным, а сбрызнув, укладывал на блин осетрину горячего копчения, рыбу белую, а сверху — опять блин. И этот второй блин масличком и, к примеру, лососину или семужку. И опять блин, и опять с маслицем горячим, но уже икорку. Тут у маршала правил не было, то сперва осетровую, а потом лососевую, иной раз — наоборот. И так еще два блинца… Значит, четыре получилося. И теперь пятый блин, а всего — семь! И пятый блин сметаной промазывал рыночной, и аккуратно. А шестой блин с селедочкой, и лучком зеленым приправлял. А поверх — седьмой, и выбирал кружевной самый, но пышный. А теперь в руки прибор серебряный, я говорю, из купцов был! ромбиками нарезать, и в рот.

А Микола Пугач, начальник по культуре, ел все! С жадностью. Не утирался и краснел к десерту, потому что за стол без горилки не садился.

А супруга его, Нонна, эта — колбасу копченую с жиром. Из пайка. Таким кухарка ни к чему!