Герхард Рот - Тихий океан

Он возвратился к себе домой и какое-то время сидел у окна, а потом достал из ящика стола подзорную трубу и стал рассматривать крестьян на полях. Сперва он различал только зелень, а потом какую-то фигурку с порывистыми, механическими движениями. Оказалось, что это женщина в низко надвинутом на лоб платке с бело-синим узором. Лицо у нее было без морщин, она не поднимала взгляда от земли, но время от времени распрямлялась, держась за поясницу. Тогда Ашер сумел разглядеть ее маленькие веселые глазки. Крикнув что-то кому-нибудь из односельчан, она мимолетно улыбалась, чтобы тотчас снова посерьезнеть. В мочках ушей у нее виднелись крошечные золотые сережки. Потом Ашер перевел подзорную трубу на следующего крестьянина. У него были жидкие волосы, крючковатый нос и толстые губы. Он долго не шевелил головой. На его лице Ашер не мог прочитать никаких эмоций, оно не выражало ничего, кроме напряжения. Когда один крестьянин разгибал спину и что-то кричал другому, Ашер пытался понять, что именно, но не мог ничего расслышать. Он замечал только, как широко раскрываются их рты, обнажая зубы. Иногда они по целым минутам не меняли положения. Эта безмолвная, ожесточенная работа словно превращала их в бессловесные автоматы, и он попробовал подсчитать, сколько они могут так проработать и сколько им потом потребуется проспать. С другой стороны, эти люди казались ему по-своему красивыми. Каждое их движение было исполнено смысла, ибо совершалось с чрезвычайным тщанием. Однако до конца он не мог в это поверить, поскольку скорее был склонен подозревать, что в это мгновение напряжения всех сил в их душе нет ничего, кроме различных оттенков пустоты и боли. Он снял очки, чтобы лучше видеть, и прижал окуляр к глазнице. Наверное, его собственное лицо во время работы имеет такое же выражение. (Он вспомнил, что в детстве ужасно хотел знать, какой вид бывает у него, когда он спит, и какой будет, когда он умрет. Он становился перед зеркалом и начинал, прищурившись, разглядывать себя, но отражение ему не нравилось, ведь он замечал, что с зажмуренными глазами выглядит как-то странно). У другой крестьянки по обе стороны рта залегли глубокие вертикальные морщины, будто она много-много лет только и делала, что посвистывала или с усилием втягивала воздух, спина у нее была широкая, сутулая, она так склонилась к земле, что напоминала какое-то скорчившееся животное. Казалось, она с бесконечным терпением не сводит глаз с чего-то в земле, — ни дать ни взять кошка, на много часов неподвижно замершая на лугу возле мышиной норки. Однако взгляд у нее был не сосредоточенный, а скорее отсутствующий. Ашер совершенно отчетливо это различал. Он посмотрел, какое выражение застыло на лицах других, и понял, что точно такое же. Один раз крестьянин глубоко вдохнул и выдохнул, женщины время от времени поправляли платки или отирали лоб тыльной стороной ладони. Потом они снова надолго застывали в неподвижных позах. На поле прибежал чей-то пес и, виляя хвостом, вставал лапами на грудь то одному, то другому; какая-то женщина то и дело опиралась на грабли и, не двигаясь, устремляла взгляд за горизонт, а спустя некоторое время молча возвращалась к работе. Всякий раз, когда Ашер по шевелению чьих-то губ догадывался, что происходит какой-то разговор, хотя слова до него не долетали, лишь большие, четко очерченные, яркие человеческие фигуры двигались перед самыми его глазами, так близко, что, казалось, до них можно дотронуться, ему представлялось, будто для него приоткрылся какой-то иной мир. Мир этот казался чрезвычайно непрочным, вот-вот рассеется без следа. Но потом Ашер вновь начинал различать эти пустые лица, не выражающие ничего, кроме напряжения всех сил.

В тишине, от выпитого вина он отяжелел и заснул. Спустя час проснулся, и первое мгновение никак не мог понять, где он. Возле дома затарахтел трактор. Он спустился по крутой лестнице. В сенях его встретили Голобич с женой и детьми. Связанные в пучки кукурузные початки дети несли, перекинув через плечо. На маленьком кукурузном поле уже работала вдова с теткой и старшим сыном. Пока дети таскали связки кукурузы на чердак, родители прочесывали поле и выламывали початки. Раньше-то, сообщила вдова Ашеру, на этой работе приходилось осенью надрываться месяца полтора, день за днем, а по вечерам еще вязать початки. А то иногда еще и снег выпадет, и тут уж совсем хоть плачь. Ашер слышал, как дети в доме, громко топая, носятся вверх-вниз по лестнице. Вот кто-то из них заплакал. Женщины стали срезать початки серпами, а сын вдовы помогал Голобичу скидывать их в кучу, так что получилось что-то вроде стога. В пучки они будут связывать початки только утром, сообщил Голобич, когда они слегка отсыреют и перестанут ломаться. Он успел отнести в кухню ковер и ящик груш, а дети собрали неочищенные початки в корзины и высыпали их в сенях. Ашер уже давно заметил, что у тетки вдовы от постоянного перетаскивания тяжести кривые ноги. Выражение лица у нее было такое, будто она работала механически, а сама думала о чем-то постороннем. Ашеру казалось, что ее повседневная жизнь так и проходит в оцепенении, лишь иногда она очнется, словно придя в себя после кошмара. В сенях сладковато пахло кукурузой. Оставшись один дома, Ашер невольно испугался, услышав в сенях какой-то странный шорох, но это всего-навсего прошуршали еще не очищенные кукурузные початки, просыпавшиеся из ящиков или соскользнувшие с вершины стога. Вошел Голобич, взгромоздился на стог, сорвал с нескольких початков листовую обертку, отогнул нижние листья и так связал ими несколько початков. Сделав таким образом сколько-то пучков и бросив их в корзину, он отнес ее на чердак и там развесил пучки на стропилах, а вернувшись, с торжеством заключил: «Вот как это делается». Потом он уехал вместе с женой и детьми. В кухне лежала в мышеловке убитая мышь. Металлическая проволока глубоко вонзилась ей в затылок, Ашер рассмотрел и маленькие зубки, и крошечные, круглые черные глазки, которые, казалось, вылезали из орбит. Когда-то он подолгу наблюдал, как его коллеги препарируют мышей, крыс и лягушек, и то тщание, терпение, кропотливость, с которой они проводили вскрытие, вновь превращало мертвых животных в сложные, замысловатые существа. Смерть только перевела их в другой разряд, и само существование этого разряда его успокаивало. (Теперь он был уверен, что смерть подвергала превращениям все, что ему приходилось видеть).

Когда стемнело, приехал Голобич с крестьянами, которые вызвались помочь ему вязать початки. Они уселись на стог и принялись связывать початки листьями и бросать их в корзины, а молодой парень таскал их на чердак. На окошке висела шляпа музыканта. Ашер заметил, что одно ухо у него заткнуто ватой. Он щеголял в красном, расшитом золотой нитью шелковом жилете, вставная челюсть была ему явно велика. Вероятно, он просто похудел. Впрочем, явилась и крестьянка, с которой он познакомился, когда вместе с Голобичем опробовал ружье и пистолет. Фамилия ее была Кюрбиш, она сидела рядом со своим гражданским мужем, похожим на китайца маленьким, толстеньким человечком в мятой шляпе. Он боялся поднять глаза, вязал пучки, низко опустив голову, словно опасаясь, что его вот-вот за что-то выбранят. О нем говорили, будто он батрачил больше сорока лет и, не имея своего угла, переезжал за работой с места на место. У Ашера сложилось впечатление, что он изо всех сил старается не привлекать к себе внимание. Стоило кому-нибудь к нему обратиться, как он еще ниже опускал голову. Пока он не напился, он ни разу не рассмеялся шуткам в свой адрес или в адрес своей жены. Едва его жена открывала рот, как его охватывал стыд, и он, если полагал, что никто этого не замечает, толкал ее локтем в бок. Тогда жена послушно придвигала ухо к его губам, чтобы выслушать, за что он ей выговаривает. Ашер то и дело посматривал на расписные мехи гармошки, которые в растянутом виде являли взору изображения эдельвейса, рододендрона и горечавки, а в сжатом — были сплошь красного цвета. Перламутровые кнопки от времени потеряли форму, хромированные инкрустации и темное дерево заблестели, как полированные. Музыка словно старалась попасть в ритм работе. Она строилась на простейших фразах, монотонных, повторяющихся, однако быстро сменяющих друг друга и требующих безупречности исполнения, и потому довольно трудных. К полуночи все початки связали в пучки. Одна из женщин веником вымела в сенях кукурузные листья, светло-желтыми и бледно-фиолетовыми пятнами испещрившие пол, корзины водрузили друг на друга. Когда кто-нибудь уходил, музыкант, наигрывая, провожал его до дверей. В кухне старушки танцевали с молодыми крестьянами. Последним, играя самому себе, ушел музыкант, скрылся во тьме.