Виктория Райхер - Один процент

Попытался и Лелю уговорить, но она, напротив, как-то замедлилась, остановилась. Продолжала работать, вела идеальный дом, читала книги по вечерам, варила свое знаменитое яблочное варенье — и все-таки Юрий Алексеевич чувствовал в жене что-то ускользающее, не поддающееся определению, тонкое, как хрусткий осенний ледок.

Хотя она по-прежнему привечала гостей. Настаивала, чтобы они оставались ночевать, слала телеграммы друзьям — присылайте детей! Друзья присылали. При гостях Леля оживлялась, смеялась, шутила. А без гостей оставалась спокойной, любящей и капельку неживой.

Сейчас в голове у Юрия Алексеевича крутилась мысль. Неотвязная, как поливальный шланг, который тащился за ним по саду. Конечно, чудес не бывает. А если бы и бывали, он бы давно про это знал. Но, возможно, чудо случилось давно, просто забыло о себе предупредить?

Через два года после свадьбы у Юрия Алексеевича открылся туберкулез. И его срочным порядком отправили в Среднюю Азию, «на кумыс». Он жил в чем-то вроде профилактория, пил отвратительное целебное питье и страшно скучал по дому. Ходил на центральный телеграф, звонил Леле, маялся, считал оставшиеся дни. И как-то раз, между делом, почти не отдавая себе в этом отчета, сошелся на ночь с веселой курортницей лет сорока, которую все называли Дашкой.

Дашка тогда заболтала серьезного молоденького экономиста, угощая сладковатым самодельным напитком и убеждая, что в нем алкоголя — «один процент, один процент». А потом ненароком, со смехом, затащила в постель. Остальное Юрик запомнил плохо, с утра ему было невыносимо стыдно, он в тот же день съехал куда-то в частный сектор, с великим трудом дотерпел оставшиеся дни и поклялся никогда больше не ездить в отпуск без Лели.

Шансов, что Дашка тогда забеременела (и ничего ему не сказала), если подумать, не было никаких. Она была ушлой, опытной бабой, и вряд ли планировала уводить смешного женатика двадцатью годами младше себя. Не нужен был ей прижитый курортный живот.

А если она как раз этого и хотела? Ребенка от неведомого отца. На это Юрик, если подумать, был идеальным кандидатом: он не искал Дашку и не думал о ней, его меньше всего интересовало, что с ней сталось. И, если у нее тогда получилось…

Тысячу раз ерунда. Не вязался такой коварный план с веселой Дашкой. Да и потом, она со всеми гуляла, причем тут он? «Один процент, один процент». А раньше не было ни одного процента.

Непонятно было, что делать с этим процентом. Парень в черной майке совсем не понравился Юрию Алексеевичу. Но, если он ему и правда сын, его, наверное, можно перевоспитать? И как его, кстати, зовут?

«Старый дурень, — Юрий Алексеевич направил шланг на дальние кусты, — тебе просто хочется сделать вид, что это Кирюша. Но это не он все равно! А раз так — какая, к черту, разница?».

Один процент.

Леля прищурилась в поисках номера дома, не нашла, зато уткнулась взглядом в табличку на калитке: «Белосеев, Константин Сергеевич». По заросшей дорожке добралась до невыразительного крыльца, поправила собранные волосы, мельком взглянула на часы и постучала в дверь.

Ей открыл парень в черной майке с надписью «БГ».

Соседка Клавдия сразу его узнала: Костик-младший, Белосеевых сын. Клавдия вечно торчала у окна, и когда Леля пришла к ней — выяснять про пришельца, не стала долго думать. Слава богу, для ее возраста она неплохо видит, сына Костика Белосеева узнает в любом саду. А что малину ел, так это все они без закона, и старший тоже был таким. Представляешь, Леля, влез ко мне как-то среди дня, сидит орлом на грядке и жрет мои огурцы. Я ему — по нужде, что ли, явился? А он кивает: ужасная, говорит, тетя Клава, нужда! Наследственная у них, что ли, нужда такая. Вот жена у него толковая, доктор, к ней все за лекарствами ходят. А мужики там так… орлом на грядке.

Мысль о наследственной нужде была чем-то неправильной, неподходящей, и Леля тогда ее отогнала. А теперь, оказавшись перед высоким парнем, вспомнила и неожиданно улыбнулась, представив себе его отца, сидящего «орлом на грядке».

Парень поймал улыбку и улыбнулся в ответ.

— Здравствуйте! Вы к маме? А мамы нет, она в город уехала. Только завтра вернется, во второй половине дня.

— Добрый день, — поздоровалась Леля. — Вы, наверное, Костя?

— Я Костя, — легко согласился парень. — А вы?

— А меня зовут Елена Александровна Колосенко.

Парень на секунду задумался, а потом вдруг охнул и разом отпрянул назад.

— Ох ты ж… Зараза.

— Спасибо, — вежливо ответила Леля.

— Да я не вам, — махнул рукой Костик и отступил, открывая пошире дверь. — Ладно, чего мне прятаться. Вы ведь ко мне пришли, да?

Юрий Алексеевич накручивал телефон. «Не значится», «неизвестна», «не в списках», «не проживает». Те немногочисленные контакты, которые могли привести его к Дашке, оказались разорваны все. Он годами прятался от этих контактов, что же было ждать, что они отзовутся сейчас?

Дашке теперь за семьдесят. Кто сказал, что она вообще жива? Да она могла и тогда еще умереть… родами, например. От этой мысли Юрий Алексеевич по-настоящему на себя разозлился, ударил стол телефонной трубкой и поклялся выбросить «дурацкие идеи» из головы. Фамилия Даши была Белякова. Отчества он не знал. И даже приблизительно боялся себе представить, сколько Дарий Беляковых проживает — или проживало — на территории бывшего СССР. Сорокового года рожденья. Сорок первого. Сорок второго. Тридцать девятого. Тридцать восьмого.

Стоп. Дашка тогда говорила, что она — «ровесница войны». Росла в эвакуации, недоедала, и теперь все время хочет есть. Ела, действительно, знатно, все время что-нибудь жевала или совала в рот. Была округлой, как матрешка. Ей, впрочем, шло. «Ровесница войны» — значит, сорок первый? Или все-таки сороковой?

Хлопнула дверь. Юрий Алексеевич резко встал, повернувшись к входу, и заговорил одновременно с женой:

— Юрик…

— Леля!

— Подожди, — она остановила его усталым жестом. — Не надо мне ни в чем признаваться. Я его нашла.

— Да просто вот так получилось, — парень сидел перед Лелей, раскинув руки, и ей приходилось сдвигаться до края стола. — Он бежал такой, прилизанный, чистый, не запыхался, не растрепался, кроссовки, носочки, усы подстрижены, даже не вспотел! Я его знаю, мне отец рассказывал — на ревизионной комиссии ко всем придирался, те ему недостаточно чего-то записали, у этих с отчетностью нелады, зануда редкий. Я сначала малину увидел, у малины остановился, потом смотрю — на калитке написано «Колосенко», я и вспомнил. А тут бежит. Строгий такой, слушаю вас, молодой человек. Разозлился я, понимаете? Сказал бы «пошел вон», спросил что-нибудь нормальное, да хоть наорал бы за малину! А этот усы поправляет, «говорите быстрее, мне надо в душ». Ну я и брякнул про сына. Чтобы он… поперхнулся, что ли.